Книга Школьная бойня, страница 172 – Николай Леонов, Алексей Макеев

– Было приятно познакомиться с вами, молодой человек. Надеюсь, что уж вы-то разделяете мнение своей супруги о том, что театр должен оставаться чистым от всей этой современной чепухи, разврата и ханжества?

– Конечно же, разделяю и всячески поддерживаю, – с деланым жаром и немного растерявшись от такого резкого окончания разговора, ответил Лев Иванович. – Премного вам благодарен, Авенир Исаевич, за вашу помощь следствию.

– Следствию? – нахмурился старик, словно что-то вспоминая. – Какому следствию? Разве вы не из «Литературной газеты»? – Старенький критик, словно очнувшись и вспомнив что-то, стукнул себя ладонью по лбу и воскликнул: – Ах, ну да! Вы же от Машеньки Гуровой! Вы ее муж, – констатировал он, а потом как-то сник и тихо произнес: – М-да. Старость, молодой человек, старость… Память уже не та…

Карцман проводил Льва Ивановича до порога и, когда полковник уже выходил за дверь, неожиданно сказал ему в спину:

– Беда всех уволенных актеров в том, что они потом нигде не могут пристроиться, реализовать себя, так сказать. Уйти из театра, в котором ты проработал долгие годы, – это для многих сродни смерти. Причем смерти не театральной, не временной, как на сцене, а настоящей – с болью, кровью и небытием. То есть это настоящая трагедия! И притом не такая, как показывают на сцене, а в самом прямом смысле этого понятия. Так-то. Передавайте Машеньке привет и нижайший поклон, молодой человек.

Выйдя от старика Карцмана, Гуров позвонил Крячко.

– Ты еще на месте, коллега? – весело спросил он.

– Вот, с Опером гуляю, – ответил Станислав. – Решил тоже пораньше уйти, а по пути заскочить в Театр на Таганке и поговорить с его руководством. Может, оно кого-то из наших артистов-аферистов знает. А ты отчего такой радостный? Неужели старичок и вправду чем-то помог?

– Еще как помог! – ответил Лев Иванович. – Вернее, подсказал мне одну интересную мысль и снабдил кое-какой сопутствующей информацией. Сейчас поделюсь с тобой и тем, и другим и с легким сердцем поеду домой. Так вот, когда Авенир Исаевич сказал мне, что сейчас в театральных кругах стали слишком уж часто случаться увольнения профессиональных актеров, я и подумал, что наши с тобой ребята именно из этого контингента – из уволенных.

– Интересно знать, почему это ты так подумал? Хотя постой! Я, кажется, понял твою логику. Все аферы были совершены в разгар летних выездных спектаклей и в рабочие дни. Хотя… У актеров ведь суббота и воскресенье самые что ни есть рабочие дни…

– И это тоже, – согласился Гуров. – Если бы актеры были заняты в спектаклях, то днем бы они были на репетиции, а вечером – играли на сценах. Но отчего-то женщина-аферистка все время искала какую-то работу. То собак выгуливала, то официанткой устраивалась… Хотя нигде надолго и не задерживалась.

– Ну, это и понятно, что не задерживалась – кто же будет светиться после жульничества? – усмехнулся Крячко. – Даже дилетанты, и те знают, когда нужно делать ноги. То есть совершил преступление – и скрылся. Зарылся как можно глубже… Это же – азы!

– Может, и так, но тут вот еще что. Карцман, когда я уже выходил от него, сказал мне интересные слова. Он сказал, что если артиста, а тем более талантливого артиста, уволить из театра, он остается беспомощными вне сцены и зачастую просто не может адаптироваться вне театра и приобрести какую-то другую профессию. Я так понял, что артисты, кроме как проживать чужие жизни на сцене, ничего больше в жизни не могут. И ты знаешь, мне кажется, что он прав. Я тут ненароком подумал про мою Марию. Как бы она стала жить, лишившись по какой-то причине возможности каждый день приезжать в свой театр, выступать на сцене, репетировать… И пришел к выводу, что для нее это было бы равносильно тому, чтобы лишиться руки или ноги, или даже души. В общем, театр – это часть ее. И я так подозреваю, что большая часть. Без меня она еще как-то, может, и выжила, а вот без театра… Вот и другие артисты – то же самое. Об этом старик Карцман мне и сказал на прощание.