Книга В воскресенье рабби остался дома, страница 38 – Гарри Кемельман

Мать вопросительно взглянула на нее.

— Ребята устраивают завтра вечером пикник на Тарлоу-Пойнт, — объяснила Бетти. — Это Диди Эпштейн звонила, спрашивала, не пойду ли я с ними.

Мистер Маркс бросил на жену многозначительный взгляд, но она, похоже, не заметила этого.

— Ты сказала, что пойдешь, дорогая?

— Да. Стью Горфинкль заедет за мной — завтра около пяти.

— Диди говорила, кто там еще будет?

— Сью Аронс, Глэдис Шулман, Билл Джейкобс и, думаю, Адам Зусман — все, кто из колледжей приехали на каникулы.

— Отличная идея. Приятно будет увидеть старых друзей.

Когда дочь вышла из комнаты, мистер Маркс сказал:

— Вот видишь, уже началось.

— Что началось?

— Они подкатываются к нам. Пока она была в средней школе, они никогда не обращали на нее внимания — эта девочка Эпштейнов и мальчик Горфинклей всегда вели себя так, будто она недостаточно хороша для них.

— Это смешно. Она же ходила к Диди Эпштейн на завтрак после школьного бала в прошлом году?

— Конечно, тогда весь старший класс пригласили.

— Послушай, ты неправ. Они начали подлизываться к ней до того — когда ее приняли в женский колледж Коннектикута. Да у нее в мизинце мозгов больше, чем у них в головах, — и они это знают. Этому Стью Горфинклю отказали во всех школах, куда он обращался, и ему пришлось вернуться сюда, в Массачусетс. А Диди, слава тебе, Господи, попала в художественную школу в Бостоне, а ведь была уверена, что поступит в Уэлсли, потому что это alma mater ее мамы. А это маленькое ничтожество Зусман! Я помню, как его мамочка выдавала девочкам за столом на завтраке женской общины, что ее сын послал документы в Гарвард, Йель и Колумбию. А закончилось все маленьким дрянным колледжем где-то в Огайо, о котором никто никогда и не слышал.

— Хорошо, хорошо, но попомни мои слова…

Зазвонил телефон.

— Это тебя, папа, — позвала Бетти.

— Кто это?

— Мистер Пафф.

Мистер Маркс одарил жену торжествующей ухмылкой и вышел из комнаты.

По воскресеньям у Горфинклей ужинали обычно на скорую руку, поскольку обед подавали в полдень. Но когда Стью был дома, миссис Горфинкль чувствовала себя виноватой, если не давала ему горячего. Поэтому когда он вошел и спросил, что на ужин, она ответила:

— Что скажешь насчет гамбургеров? Еще есть картофельные чипсы и булочки.

— Да конечно, все что угодно.

— О, и я для разнообразия съем гамбургер, — сказал отец. — И коку.

— Я выпью молока, — сказал Стью.

— Молоко с гамбургерами? — спросил мистер Горфинкль.

— Став президентом храма, ты вдруг начал соблюдать кашрут? — саркастически спросил Стью.

— Нет, но у себя дома мне не нравится, когда их едят вместе.

— А в ресторане ты не возражаешь? Тогда это не имеет смысла.

Горфинкль обиделся на реплику сына, но постарался не показать этого.

— Вкусы в еде вообще не имеют смысла, Стью. Просто я так к этому отношусь. Твоя мать, например, никогда не подает масло вместе с мясом. Когда я был мальчиком, одна эта мысль вызывала у меня тошноту. Но в ресторане я всегда беру масло к хлебу.

Раздражение возросло, когда жена поставила на стол кувшин молока; уголки рта автоматически — как всякий раз, когда он сердился или ему возражали, — приподнялись в маленькой холодной улыбке, не предвещавшей ничего хорошего, что по горькому опыту знали его подчиненные на заводе.

— Он такой худой, — сказала она извиняющимся тоном, наливая Стью молока.