Книга Башня. Новый Ковчег 4, страница 139 – Евгения Букреева, Ольга Скляренко

Стёпка кивнул. Это точно был Кир.

— Ну радуйся тогда, Степан Васнецов, сейчас мы мигом узнаем. Ой…

Внезапно она замолчала и подняла глаза на Стёпу, из которых напрочь исчезло всё кокетство.

— А он кто тебе, этот неопознанный? Родственник? Друг?

— Просто знакомый. А что?

И ещё до того, как эта смешливая, но внезапно ставшая серьёзной медсестричка из регистратуры ответила, Стёпа уже все понял. Понял и похолодел.

— Умер он. Позавчера ночью и умер. Сочувствую.

Умер… Стёпка вдруг вспомнил избитое лицо Кира, с заплывшим глазом, а потом почему-то увидел это же лицо, но не опухшее от ударов, а тонкое, живое, там, у Ники в гостиной, когда они чуть не сцепились. Вспомнил презрительно сузившиеся глаза Кира, с нарочитой небрежностью засунутые в карманы руки, чёлку, спадающую на лоб. Умер…

Он со всех сил вцепился в край стойки регистратуры так, что пальцы побелели, а мозг пронзила острая резкая боль.

— Умер? — растерянно повторил он.

И Люся сочувственно кивнула.

Работа спасала. Всегда спасала. В неё можно было уйти с головой, отключить, если не на совсем, то хотя бы на время, страх и тревогу, не думать о дочери, прекратить разговор с собственной совестью — отмахнуться, сказать «потом, всё потом», зная, что когда оно придёт, это «потом», и спросит по всем счетам, то ему, так же, как и теперь, нечем будет ответить.

Павел всё это понимал, но всё равно прибёг к единственному средству, которое знал и которым всегда спасался, благо именно в этом средстве здесь на АЭС недостатка не было. Работы хватало, и Павел погрузился в неё — включился в процесс, и почти сразу его охватил привычный азарт, который всегда охватывал его, ещё с юности, когда он брался за любимое дело. Очень скоро его азарт передался остальным, и всё завертелось, понеслось, набирая обороты, и ритм, привычный ритм его рабочего дня подхватила вся станция. Ещё вчера люди с некоторой опаской и недоверием посматривали на него, и в их глазах отчётливо читался вопрос: «Кто же ты такой, Павел Григорьевич Савельев, чего от тебя ждать?», а сегодня это отчуждение исчезло, лица, окружающие Павла, прояснились, а он сам как-то совершенно естественно вошёл, вклинился в мощный рабочий механизм, заняв положенное ему место. Да, он всё ещё ловил полунасмешку-полуулыбку, прятавшуюся в пышных, седых с жёлтыми кончиками усах Устименко, замечал пристальный интерес на худощавом лице бригадира мотористов Николаева, слышал саркастические нотки в коротких, рубленных фразах Селиванова, натыкался на восторженно-вопрошающий взгляд Гоши Васильева и видел сотни других улыбок, усмешек и вопросов на разных лицах, старых и молодых, мужских и женских, но это уже не задевало, потому что он знал: они приняли его, они готовы слушать его, идти за ним, все они — и хитроватый Устименко, и недоверчивый Николаев, и влюблённый в него Гоша, и даже Селиванов, желчный и вечно всем недовольный. И единственный человек на станции, с кем он боялся и не решался встретиться глазами, присутствие которого напрягало и вызывало странное чувство, которому не было названия, человек, с кем Павел не знал, как себя вести, была Маруся. Его сестра.

Как назло, она всё время находилась рядом. Всё время. Не специально, а потому что дело, которое они делали, было одно на двоих, и даже если бы они захотели разбежаться по разным углам станции — если бы они вдруг действительно этого захотели, — у них бы всё равно не получилось, ведь это общее дело было уже вшито в них, и оно было сильнее родства и общей крови.