Книга Башня. Новый Ковчег 4, страница 4 – Евгения Букреева, Ольга Скляренко

Он догадывался, кто рассказал его жене о том, что произошло в тот день в апартаментах Ставицких, о тех убийствах (одних из, список у Григория был длинный), и это, конечно, была не Кира Алексеевна — после известия о беременности дочери и уж тем более после рождения внука она оберегала дочь, как могла. А вот Анатолий, брат Елены, этот мог. Красивый, но какой-то вялый, он был лишён того внутреннего стержня, какой был у его матери и сестры, не умел, да и не хотел скрывать свою ненависть, лелеял её, и, как знать, возможно, в какой-то момент и вывалил всё на сестру, подталкиваемый инфантильным эгоизмом.

Как давно это произошло, Григорий не знал. Не знал, сколько времени Елена носила в себе эту тайну — месяцы или годы; сколько раз, отдаваясь ему, закрывала глаза, чтобы не видеть нависшее над собой лицо убийцы своих родных; сколько раз, накрывая на стол в столовой, спокойно задавала ничего не значащие вопросы и также спокойно выслушивала его ответы, понимая при этом, кто сидит перед ней. Не знал и, возможно, так никогда и не узнал бы, не выплесни она на него всё это сама, случайно узнав об его измене. Ревность обиженной и отвергнутой женщины оказалась сильнее холодной крови надменных Ставицких.

Он был виноват, кругом виноват и понимал это.

Виноват перед женой. Виноват перед той другой женщиной, которой тоже ничего не мог дать, кроме своей поздней любви, кроме тайных украденных ласк, кроме редких и жарких ночей. Виноват перед сыном. Перед всеми виноват.

Григорий поднялся со скамейки. Сердце по-прежнему щемило, но уже не так, терпимо. Поднебесный ярус засыпал, и, хотя где-то ещё переговаривались люди, наверно, молодёжь, которую трудно угомонить, последние, угасающие аккорды музыки, долетающие со стороны парка, свидетельствовали о приближающейся ночи. Он зашагал по коридору, чувствуя, как невольно ускоряет шаг, и уже почти сбежал по лестнице, сам не заметив, как миновал несколько пролётов, сунул пропуск охраннику на КПП, который понимающе улыбнулся, словно знал, куда он так спешит.

…Лида открыла дверь сразу, ждала его. Торопливо обвила руками, уткнулась ему в шею, защекотав горячим дыханием, а он на мгновенье замер, прижимая к груди эту маленькую женщину, неожиданно ворвавшуюся в его жизнь, принявшую его, со всей его нескладной судьбой, со всеми ошибками, с неподъёмной ношей вольных и невольных грехов.

— Спит? — осторожно спросил он, когда Лида наконец оторвалась от него.

— Только-только уложила.

Он, стараясь не шуметь, прошёл в комнату, присел у кроватки, вглядываясь в круглое и безмятежное детское личико. Потом не выдержал, наклонился, бережно поцеловал, ощущая губами нежную и тёплую кожу ребёнка, провёл пальцами по щеке. Пухлые детские губы растянулись в улыбке, и он сам невольно заулыбался. Столько раз он видел эту улыбку, и ямочки на щеках, и редкие светлые веснушки на носу у своего сына, а теперь всё странным образом повторилось, но уже на другом детском лице. На лице его дочери.

Только что больничный коридор был заполнен людьми, которые куда-то спешили, о чём-то напряженно переговаривались и отмахивались от Стёпки, как от назойливой мухи. И вдруг всё стихло, опустело. Стёпка всё ещё продолжал смотреть туда, где только что маячила широкая спина Савельева, пытаясь уложить полученную информацию в голове. Савельев! Выходит, что отец Ники жив, но как? И почему об этом никто не знал? И прежде всего, почему об этом не знала Ника?