Книга Башня. Новый Ковчег 5, страница 138 – Евгения Букреева, Ольга Скляренко

Литвинов говорил с явной издёвкой, сверля его насмешливыми зелёными глазами, словно дыру прожечь пытался, и в Кире привычно проснулось раздражение. Он уже было открыл рот, чтобы огрызнуться, но неожиданно сдулся, как будто из него выпустили воздух, и произнёс каким-то жалким и потерянным голосом:

— Борис Андреевич, а что с Никой? С ней всё в порядке?

— Ну, можно сказать, что в порядке, — Литвинов на нервах играть не стал, ответил сразу. — В относительном порядке. Она у дяди своего, у Сергея Анатольевича Ставицкого, который теперь, походу у нас тут главный. Каждое утро с ней общаемся.

— Как главный? Главный же Андреев, — удивился Кир, а в голове завертелось — он вспомнил, что того, кто внезапно появился там, на тридцать четвёртом, Ника назвала дядей Серёжей.

— Ты мне зубы-то не заговаривай, Кирилл. Я хочу знать, каким образом ты оказался в бригаде медиков, да ещё под чужой фамилией. Не за профессиональные заслуги же тебя включили в список? Ну? Я жду.

Этот издевательский приказной тон, который взял Литвинов, вызывал в Кире желание нахамить и послать его к чёрту. С чего этот наглый мужик, приговорённый к смерти, решил, что Кир должен с ним откровенничать? Потому что Кир вынужден был обслуживать его и Савельева, когда они прятались в тайнике у Анны Константиновны? Но тогда всё было по-другому. Но всё же что-то ему подсказывало, что рассказать придётся, потому что Литвинов, несмотря на его вечные подколки, сейчас на одной с ним стороне. И Кир начал говорить.

Нехотя, скупо отмеряя слова, он пересказывал Борису Андреевичу тот долгий день, который теперь разматывался перед его глазами одной бесконечной лентой: отец с пропуском Савельева в подрагивающей руке; глава производственного сектора Величко (не только у генерала Ледовского имеются люди, умеющие убеждать таких упрямых остолопов); опять отец с усталыми глазами (только не вляпайся ни во что, Кирилл); Костыль и Татарин и холодная сталь пистолета, уткнувшегося в бок; склонившееся над ним лицо Ники, бледное и заплаканное; тусклый, Антон Сергеевич, сухой смешок, словно кто-то наступил ногой на гнилые ветки (начнём, пожалуй, Кирилл Шорохов дал добро); громкий треск разрываемой ткани (не смотри, ты обещал); автоматная очередь и крик Ники — дядя Серёжа! — переходящий в судорожные рыдания…

Литвинов слушал молча, с непроницаемым выражением лица, только брови иногда чуть заметно взлетали вверх, да в глазах мелькало что-то странное.

— Антон Сергеевич. Так я и думал, что без Кравца тут не обошлось, — задумчиво протянул Борис Андреевич, когда Кир наконец замолчал. — Значит, ты говоришь, что его пристрелили? Что ж, туда ему и дорога, вот уж по ком плакать не буду. И отморозков тех тоже грохнули?

— Да. Это они стреляли в Павла Григорьевича тогда, на Северной станции.

— А «дядя Сережа», значит, явился и всех спас? Как интересно, — Литвинов задумался, что-то подсчитывая, раскладывая в голове цепочки рассуждений. — Что ж, пауки в банке передрались и начали жрать сами себя, это-то как раз понятно. Ну а дальше, Кирилл? Что было дальше? Как Ника попала к Ставицкому, теперь понятно, но ты-то сам как тут очутился?

— Дальше я не помню. Я очнулся в больнице.

— В обморок, что ли, упал? — насмешливо бросил Литвинов, и Кир разозлился.

— Конечно, увидел вашего Ставицкого и сразу так и грохнулся. Стреляли они в меня, понятно? Этот очкастый приказал. А вот дальше… дальше я не помню. Просто… эти гады, Татарин с Костылем, ну… они отделали меня до этого, я, наверно, потому и вырубился.