Книга Башня. Новый Ковчег 5, страница 204 – Евгения Букреева, Ольга Скляренко

В его комнате явно побывали, причём, даже не скрывали этого. Бесцеремонная рука, и Пашка знал — чья, по-хозяйски прошлась по его вещам, выдернув всё, что имело отношение к отцу: не было любимых отцовских книг (Пашка притащил их к себе из кабинета), тех, где на полях отец делал карандашные пометки; именного фонарика — отцу его подарили на Южной станции; отцовских записей — отец пытался воссоздать историю Башни, но главное — исчезла фотография отца, та самая, где ему было почти столько, сколько сейчас Пашке. Ну разве чуть-чуть побольше.

— Куда вы её дели? Фотографию? И фонарик, и книги, и…

Вопрос, который Пашка выпалил сходу, ворвавшись в кабинет, безвольно повис в воздухе. Здесь, как и в его комнате, тоже прошлись — точечно и ювелирно, вырезая всё, что так или иначе было связано с отцом, и теперь кабинет смотрел на Пашку, зияя прорехами, и сквозь эти прорехи ухмылялась уже знакомая ему пустота…

* * *

— Да я… да я бы… — Маруся задыхалась от гнева. — Я бы после такого из дома ушла!

— Так я и ушёл, — Павел невесело усмехнулся. — Можно сказать, я и так почти там не появлялся, только к ночи приходил, а после этого и совсем… то у Борьки ночевал, то у Анны. До конца учебного года как-то перекантовался, а потом, уже после распределения, получил комнату в общежитии. Так-то её сразу не давали, сама знаешь, что в секторе систем жизнеобеспечения, что в энергетическом секторе, стажировки только через полтора года начинаются, и пока теоретическое обучение, хрен тебе, а не общага. Но тут Иосиф Давыдович, это учитель мой, по истории, похлопотал, и, уж как ему удалось — не знаю, но комнату он мне выбил. А потом я и вовсе на семьдесят четвёртый этаж перебрался, когда на Северную станцию попал.

— На семьдесят четвёртый? Ух ты! А мы с мамой всегда на восемьдесят седьмом жили. Совсем рядом.

— На восемьдесят седьмом? — Павел покачал головой. — Лихо они вас спустили. Почти на самый низ.

— Они?

— Я думаю, без моей бабки тут точно не обошлось.

— Ну и наплевать! — Маруся вскинула голову. — Не больно-то и хотелось. Мне и на восемьдесят седьмом неплохо жилось.

В её голосе зазвенела бравада, и Павел опять невольно улыбнулся.

Кто-то рвётся наверх, всеми правдами и неправдами, подсиживая других и расталкивая локтями, кто-то завернулся в кокон чужих побед и достижений, присвоил их себе за неимением своих собственных, прикрываясь глупыми и ничего не значащими словами, кто-то молится на чистоту крови, словно этой кровью можно отмыть подлость, низость и трусость, а эта маленькая женщина, девчонка же совсем — Павел никак не мог отделаться от мысли, что она едва старше его дочери — готова работать сутками, есть на ходу и спать урывками, только бы сейчас у них всё получилось и наконец заработало.

Он смотрел на её лицо, знакомое и незнакомое, на шальной румянец на щеках и чуть вздёрнутый нос, на бледные, редкие веснушки, придававшие ей немного детский вид, на золотые искорки в серых глазах и удивлялся — удивлялся самому себе, тому, что так долго сопротивлялся, отталкивал, не желал впускать в своё сердце и душу человека, так похожего на отца… так похожего на него самого.

И совершенно неожиданно пришло чувство вины. Ничем необоснованное и ничем не подкреплённое, потому что его вины во всей этой ситуации точно не было, и всё-таки… всё-таки вина была. Перед Марусей, перед мамой её, той женщиной, которая плакала и не скрывала своих слёз, когда они прощались с отцом.