Книга Башня. Новый Ковчег-3, страница 192 – Ольга Скляренко

— Да неважно! Пойдем, пока бабушка нас не засекла. И, кстати, теперь твоя очередь водить, — Пашка улыбнулся весело и открыто, и потащил Серёжу из бабушкиной спальни.

— Серёжа. Я собираюсь заказать обед. Может, поешь со мной? — в кабинет заглянула мама, его тихая, вечно стесняющаяся и извиняющаяся мама. — Ты совсем забыл про еду со своей работой, так нельзя, Серёжа.

Ставицкий помотал головой, загоняя вглубь воспоминания, внезапно накрывшие его здесь, в кабинете. Картинки из прошлого непрошено вторглись в сознание, вытеснив оттуда цифры, графики и новый проект бюджета, над которым он работал с утра.

— Нет, мама, некогда. Мне надо закончить.

Мама вздохнула, но спорить не решилась, вышла, прикрыв за собой дверь.

Почему он вспомнил сейчас про те события? Неужели совесть? Очень глупое слово. Какая, к чёрту, совесть? Он всё правильно сделал. И ни капли не жалел, что теперь, благодаря ему, его старший двоюродный брат (хотя он и не двоюродный вовсе, так, седьмая вода на киселе, правда, увы, их объединяет общий прадед — Алексей Андреев) теперь был мёртв. Туда ему и дорога. Он такой же плебей, как и его отец, Григорий Савельев, упырь и убийца. И никакая кровь Андреевых не в силах перебить это родство. Настоящий Андреев — только он, Сергей, по идиотскому стечению обстоятельств вынужденный носить чужую фамилию. А он, Пашка, всегда был Савельевым, сыном нищего Гришки с нижних этажей. Он только казался хорошим, честным, добрым. А на самом деле был другим.

Разбитая коленка больно саднила, но это беспокоило Серёжу куда меньше, чем горькое чувство стыда и обиды. Такое горькое, что у него аж скулы сводило, словно его опять заставили глотать противную микстуру, которой его пичкали с детства.

А ведь он так ждал, когда пойдёт в школу. Вспоминал с замиранием сердца Пашкины рассказы, представлял, как будет бегать на переменах, и никто не скажет ему: «Серёжа, не шуми, дедушка Арсений работает», воображал, что у него появится куча друзей, но главное — Пашка! Пашка будет приходить к нему в класс, такой взрослый, такой умный, разговаривать с ним на-равных, и все вокруг будет смотреть на Пашку Савельева и на него, Серёжу, и завидовать ему.

Но всё пошло не так, совсем не так. Хуже того — всё пошло совсем скверно. Одноклассники, особенно этот противный Димка Хохлов, крупный темноволосый мальчик, которого посадили с ним за одну парту, сразу же стали смеяться над ним, передразнивать его манеру постоянно протирать очки, называли дрищём, рохлей и мямлей, потому что Серёжа застеснялся, когда его спросила учительница, и не смог выдавить из себя ни слова. Весь день его изводили дурацкими и обидными шуточками, а Хохлов, которому, кажется, всё это доставляло особенное удовольствие, даже пинал его в зад ногами на перемене — не столько больно, сколько унизительно. Девчонки хохотали, показывая на него пальцами, а мальчишки, поглядывая на смеющихся девчонок, соревновались между собой в изобретательности — кто придумает прозвище пообиднее, кто толкнет побольней.

Когда их построили, чтобы вести в столовую, Хохлов выхватил у него рюкзак и нарочно вывалил всё прямо на пол, толкнул, отчего Серёжа упал и до крови разбил коленку, а пока Серёжа, превозмогая боль и обиду, ползал и на глазах всего класса собирал рассыпанные тетради и ручки, весело комментировал, вызывая бурное веселье среди остальных ребят. Так плохо Серёже не было ещё никогда — ему казалось, что все его ненавидят, презирают. Слёзы застилали глаза, мешали смотреть, очки запотели, он снял их, стал неловко протирать рукавом, вызвав у Хохлова ещё один приступ хохота. А когда Серёжа их снова надел, то увидел Пашку. И так обрадовался, что даже подскочил, приподнялся, выронил тетради, которые успел подобрать. Сейчас Пашка им покажет, и этому противному Хохлову, и мерзко хихикающим девчонкам. Он его защитит!