Книга Повесть о старых женщинах, страница 166 – Арнольд Беннет

— Надеюсь, мамаша, вы не забыли о блузе, которую я просил, а? — Она понимала, что он над ней подшучивает, но, прекрасно сознавая нелепость своего поведения, она, как всегда, сделала вид, что воспринимает его слова серьезно, и сразу взяла в руки лежавшую на софе блузу. Когда блуза была закончена, он внимательно осмотрел ее и с удивлением воскликнул:

— О небо! Как красиво! Где вы нашли такой рисунок? — Он продолжал разглядывать блузу, улыбаясь от удовольствия. Он перелистал «Руководство по вышиванию» с тем же выражением детского, восхищенного удивления и унес книгу в студию. — Я должен показать это Суиннертону, — сказал он.

Ей же показалось странным, что он назвал «красивой» простую вышивку по образцу, какой она занималась всю жизнь. Что касается его «искусства», то она перестала его понимать. Единственным украшением студии был японский эстамп, который, по ее мнению, как картина просто противоречил здравому смыслу. Она же предпочитала ранние рисунки сына, изображавшие мускусные розы и живописные замки, к которым он сам относился теперь с безжалостным презрением. Некоторое время спустя он обнаружил, что она кроит еще одну блузу.

— Это еще зачем? — спросил он.

— Ну как же, — ответила она, — тебе ведь не хватит одной блузы. Как ты обойдешься, когда эта пойдет в стирку?

— В стирку? — неуверенно повторил он. — А ее не надо стирать.

— Сирил, — заявила она, — не испытывай моего терпения! Я собиралась сшить тебе полдюжины.

Он присвистнул.

— Со всей этой вышивкой? — спросил он, пораженный ее намерением.

— А почему бы нет? — сказала она. В годы ее молодости любая вышивальщица делала не менее полдюжины вещей, чаще — даже дюжину, а иногда полдюжины дюжин.

— Что же, — пробормотал он, — должен признаться, упорства вам не занимать!

Она вела себя таким же образом во всех случаях, когда он выражал удовольствие по какому-нибудь поводу. Если он хвалил некое блюдо, употребляя принятое в этих краях выражение «я бы еще куснул!», или просто облизывался, она, поглядывая на него, кормила его до полного пресыщения.

Жарким августовским днем, перед самым их отъездом на остров Мэн^{53}, где они собирались с месяц отдохнуть, Сирил пришел, вспотевший и бледный, домой и бросился на диван. На нем был серый костюм из альпаги, и он, несмотря на растрепанные, влажные от пота волосы и на жару, являл собой образец изысканной элегантности. Он громко вздыхал, прислонившись головой к покрытой салфеткой спинке дивана.

— Итак, матушка, — уставившись в потолок, произнес он с деланным спокойствием, — я получил его.

— Что получил?

— Право учиться бесплатно. Национальную стипендию. Суиннертон говорит, это чистое везение. Но я таки получил его. Слава Берслийской художественной школе!

— Право учиться бесплатно? — повторила она. — А что это? Что это такое?

— Но, матушка! — с некоторой горячностью упрекнул он ее. — Не хотите же вы сказать, что я ни слова не говорил об этом?

Он закурил, пытаясь скрыть чувство неловкости, возникшее из-за того, что он заметил, как она взволнована.

Даже смерть мужа не нанесла ей такого страшного удара, как тот, который она получила от своего, погруженного в грезы сына.

Это известие было для нее почти неожиданным. Правда, несколько месяцев тому назад, он, как обычно, между прочим что-то сказал о праве на бесплатное учение. Рассказывая о созданной им чаше, он упомянул, что директор Художественной школы хорошо отозвался о ней и предложил ему стать соискателем стипендии, а поскольку он и по другим причинам имеет право попасть в число соискателей, то может послать кубок в лондонский музей в Саут-Кенсингтоне^{54}. Сирил добавил, что Пил-Суиннертон насмехался над этой затеей, называя ее нелепой. Тут-то она поняла, что право на бесплатное учение влечет за собой постоянное проживание в Лондоне. Ей следовало бы еще тогда погрузиться в пучину страха, потому что Сирилу была свойственна крайне огорчительная манера как бы между прочим упоминать такие вопросы, которые он сам считал очень важными и на которые обращал серьезное внимание. По натуре он был скрытен, а строгость отца еще усугубила эту черту. Он действительно говорил о соискательстве столь небрежно, что она вскоре перестала тревожиться, полагая, что это событие едва ли произойдет или произойдет не скоро, и поэтому не стоит о нем думать. Она просто почти забыла о тех своих волнениях. Лишь изредка она испытывала мимолетный приступ тупой боли, подобный вестнику рокового недуга. Но, как всякая женщина на ранней стадии болезни, она спешила утешить себя: «Какая глупость! Ничего серьезного быть не может!» А теперь она обречена. Она знала это. Она знала, что взывать к нему бесполезно. Она знала, что ждать милосердия от ее доброго, трудолюбивого, мечтательного сына можно с тем же успехом, что и от тигра.