Книга Убийства на водах, страница 70 – Полина Охалова

Он и здесь все время ездил в какие-то важные поездки, а на самом деле — убивать — девицу Корнееву, казачку в станице, а потом он уже стал убивать здесь в городе — девицу Песцову, княгиню Галахову. Он даже сшил себе особенный прогулочный сюртук, где был карман, куда он вкладывал нож, как в ножны. Я с ужасом смотрела каждый раз — не надел ли он сюртука.

Я не знаю, почему я продолжаю жить с ним и не раскрываю его злодейств. Нет, знаю — я боюсь его до дрожжи, я немею в его присутствии, я чувствую себя его соучастницей. Если он должен быть наказан, то и я тоже. Я давно уже думаю о том, чтоб убить себя, эта мысль давно сроднилась с моей душою. Но разве возможно мне умереть, зная, что он останется жить! Я придумаю что-нибудь! Простите меня! Господи, спаси мою душу грешную!»

Закончив читать записки покойной, Мери и Варя обнялись и горько заплакали.

На следующий день Мери прочитала доктору Вернеру и Печорину последнюю запись из тетради госпожи Горшенковой. Они в своих расследованиях шли в правильном направлении, но не разгадали, к кому же в конце концов ведет этот путь.

Долго совещались, довести ли всю историю до сведения коменданта, но потом решили не делать этого — ради памяти Елизаветы Николаевны. Общество уже успокоилось, убийства приписали черкесам или так и канувшему в неизвестность Лжедмитрию Ларину. Многие из водяного общества уехали или собирались отъезжать, для новых приезжих летние убийства представлялись историей, почти романической.

— Доктор, почему бы Вам не написать на эту тему роман или нечто вроде «Записок врача»? — спросил Печорин доктора Вернера, зайдя к нему, чтобы провести вместе последний вечер перед отъездом.

— Почему мне? Вы можете и сами заняться сочинительством, если имеете досуги, — почти обиделся доктор.

— Что я, — я простой солдат, а Вы — Вы автор замечательных поэм в романтическом духе.

— Стыдно Вам, Григорий Александрович, потешаться, — не шутя обиделся Вернер.

— Да полно, доктор, не сердитесь! Я не смеюсь, я действительно уважаю Ваш талант и думаю, что из докторов могут выйти прекрасные романисты: кто лучше их знает людей — как снаружи, так и изнутри, со всеми их потрохами!

— А Вы едете в Петербург сейчас? — перевел разговор на другое Вернер.

— Да, вместе с сестрой, тетушкой и семейством Красинских.

— Я полагаю, Вы теперь породнитесь с господином Красинским?

— Да, он сделал Варе предложение, и оно было принято. Надеюсь, что они будут счастливы, хотя на Варины плечи теперь падет забота о двух больных старухах. Но она любит опекать и заботиться, так что, может, ей это и не в тягость.

— А с Лиговскими Вы простились уже?

— Да и с Лиговскими, и с Фадеевыми. Я искренне привязался к ним ко всем и особенно к девичьей компании! Мери замечательная барышня, жаль, что я так неудачно флиртовал с ней два года назад и вряд ли могу рассчитывать на что-то, кроме дружбы. Но дружба такой девицы, как Марья Сергеевна — бесценный дар.

— Вы выучились называть ее Марьей Сергеевной?

— По правде сказать, нет. По мне Мери Лиговская — звучит не в пример лучше. Может, еще свидимся с нею когда — в столицах или здесь, на водах.

— Вы собираетесь вернуться к нам в Пятигорск?

— Кто же может загадывать? Сейчас в Петербург, ненадолго, дела переделать в те короткие дни, что остались от отпуска, потом снова сюда на Кавказ, на линию, а там уж как судьба распорядится. Я фаталист в душе, хотя и люблю сомневаться во всем.

— Надеюсь, в моей неизменной к Вам дружбе Вы не сомневаетесь, дорогой мой поручик!

Они обнялись на прощание, и Печорин отправился к себе.

Поднявшись на террасу дома, он долго стоял и смотрел на усыпанный звездами небосвод, на проступающие в темноте громады гор, на спящую в голубом сиянии землю, на всю эту живущую своей таинственной жизнью природу, так спокойно и равнодушно взирающую на жизнь и смерть человеческую.