Онлайн книга «Давай поговорим!»
|
Ну что, все, мои дорогие? На сегодня, кажется, все. Все четверо и сразу, как будто слушали мой внутренний монолог, стали поворачиваться и, не прощаясь, уходить. Находясь уже в дверях, Оленька, замыкавшая колонну, остановилась ко мне в профиль и сказала хрипловатым голосом: — Илья… — Ильич, — услужливо подсказал я. — Варвара Семеновна придет попозже, она у тети. У нас. Она будет нам помогать хоронить… папу. Я великодушно развел своими сильными руками. Попозже так попозже. И все. В коридоре они как будто рассосались. Татарская резервация тоже хранила молчание. Темнота уже полностью вступила в свои права. Я с легким содроганием воображения представил себе грязную, будто выдолбленную из камня, лампочку над входной дверью, ее бессильное свечение в недра общего коридора. Было так тихо, что я почувствовал запах квартиры. Невозможно было определить, откуда он исходит. Ни проржавевшие шинели на душераздирающей вешалке возле Платоновой комнаты, ни переполненные сизыми жгутами белья тазы в ванной, ни остов велосипеда, хищно оскалившийся под потолком, ни клопо-комод, навечно занявший выемку возле кухни, ни даже сама кухня не могли нести основную часть ответственности. И ни один житель квартиры в отдельности не мог издавать такой запах, ибо если бы люди так пахли… Все свое убогое детство и переполненную мрачноватыми мечтаниями юность я ненавидел эти вечерние и ночные противостояния один на один с этой вонючей пещерой. Это был худший вид пытки, особенно потому, что о нем невозможно никому рассказать. Люди понимают только понятное, впечатлять может только история об иголках, загнанных под ногти, или история измены любимой женщины, или (неохота больше заходить на территорию, известную мне лишь понаслышке) что-нибудь в этом роде. Но это ежедневное сидение в колесном гробе или лежание в постельном никакими словами невозможно превратить во впечатление для другого. Но даже если бы это удалось и если бы отыскался человек, пожелавший вывернуть свою психику настолько, что смог бы понять меня, то я тем сильнее ощутил бы, что мне это не нужно. Но то, что жалость, я об этом не говорю, даже понимание меня такого мне не нужно, оно для меня равносильно смерти. Только здоровье! Быть здоровее здоровых, полноценнее полноценных. Я столько намотал немого терпения на свой внутренний стержень, что, случись мне выздороветь, я шаровой молнией влетел бы в их мир телячьей полноценности. Но это несбыточно. Я могу совершить своими руками все что угодно, скоро смогу согнуть монету — но это лишь приближение к недостижимой цели. Я серьезно, всеми своими вытесненными в голову чувствами ощущаю счастье человека, пережившего ампутацию. И я богаче его, он не может сравнить себя со мною, а для меня это живейшее переживание, его горе для меня — недостижимая поверхность, освещенная солнцем. Не очень умно заявить, что привыкнуть можно ко всему, но, по всей видимости, дело так и обстоит. И я в конце концов полюбил не только эти сидения один на один с безмолвной сумрачной квартирой, прерываемые лишь непрошеными телефонными звонками, но в бессонные ночи в присутствии храпящей Варвары. Любые шевеления в космосе нашей коммуналки отдавались в моем мозгу, как грохот каблуков в сияющем зале. Вот сейчас кто-то шумно спускает воду в грязное горло туалета, прихлопывает дверь, не накладывая крючка. И топает на кухню, чтобы помыть руки. Странно: все, абсолютно все жители квартиры для омовения рук, побывавших в грязном деле, использовали только ванную комнату. Только один человек, один-единственный, пользовался для этих целей кухонной раковиной, и только у него такой, одновременно шуршащий и тяжелый, ход шлепанцев и такой бесконечно знакомый ритм шагов. Никто, кроме него, не ходил у нас так. И дверь моей комнаты он открывал всегда не за ручку, а отковыривая створку всей пятерней, и стучал костяшками этой же пятерни с внутренней стороны двери и только потом просовывал голову. |