Книга Кубок Нерона, страница 14 – Ян Мортенсон

Ясные голубые глаза весело сверкнули, и дон Джорджо стал вдруг намного моложе человека, сидевшего рядом, на мраморной скамье древнегреческого театра в Сиракузах.

Во сне она выглядела старше. Морщинки вокруг глаз, которых я вечером не видел, тонкие линии у рта, складочки под подбородком. В утреннем свете, без макияжа стало ясно, что по возрасту Астрид Моллер ближе к тридцати, а не к двадцати. Как и я, хотя мне до тридцатилетнего рубежа подальше, чем ей. Да и в другую сторону.

Длинные, с каштановым отливом, темные волосы разметались по подушке. Губы во сне подсохли, бледное лицо с мелкими веснушками на прямом носике дышало покоем и невинностью, как будто сошло с картины эпохи Возрождения. «Молодая флорентийка. Неизвестный художник». Я улыбнулся про себя. Неизвестная, но не невинная. Однако же красивая, очень красивая.

Я снова медленно лег на подушку. Голова чуть–чуть побаливала, где–то надо лбом, но я знал, что это пройдет. Обычное дело — боль наплывала словно дождевая тучка летним утром, которая вскоре таяла и исчезала. Да и чему удивляться после такого вечера. Я опять улыбнулся. Все это могло случиться только в Нью–Йорке, и, наверно, к счастью.

Мы шли через мраморный вестибюль «Уолдорф–Астории», направляясь к выходу на Парк–авеню, чтобы взять такси. Шли мимо лифтов — их стальные двери были украшены фигурами в стиле Art Deco, по круглым мозаикам, которые отражали свет огромной сверкающей хрустальной люстры. Но очередь на такси была длинная, а шансов мало. Бесконечным потоком по улице мчались машины, однако желтые такси не останавливались, спешили в другие места.

— Куда пойдем? — спросила Астрид, зажатая между техасцами — участниками какого–то съезда. Их фамилии и адреса были гордо обозначены на больших пластиковых карточках, приколотых к лацканам смокингов.

— Понятия не имею. Решайте сами. Куда–нибудь, где приятно гульнуть.

— Гульнуть? — Она рассмеялась. — Давненько я не слышала этого слова. У вас в Швеции так говорят?

— Только когда приезжают в Нью–Йорк. Но вы ведь понимаете, что я имею в виду.

— Ладно. Едем в Гринич–Виллидж. Там попроще, чем в «Уолдорфе». Я покажу вам город.

Через несколько секунд мы очутились на противоположном тротуаре, где никаких очередей на такси не было. В глубине, на фоне ночного неба, маячила сверкающая огнями башня компании «Пан–Ам», по обе стороны узкой, засаженной деревьями разделительной полосы ровным потоком текли машины, но ни одного желтого такси с зажженным гребешком на крыше не было видно.

Какой трагический контраст — солидные, богатые дома, и тут же, на тротуаре, на железной решетке, где из метро поднимался теплый, смешанный с нездоровыми испарениями воздух, скорчилась какая–то древняя старуха. Свои скудные пожитки она распихала в две большие пластиковые сумки с ироническими надписями «Я люблю Нью–Йорк» и «Мешочница». Я виновато протянул ей доллар. Костлявая рука проворно выхватила его и спрятала. Из–под шляпки блеснули глаза.

В конце концов удача нам улыбнулась: рядом с нами у тротуара затормозило такси, пожилая дама с мопсом под мышкой медленно выбралась наружу, а мы, мягко пружиня на разболтанных рессорах, покатили вниз по Парк–авеню к Гринич–Виллидж — живому, трепещущему сердцу Манхэттена,

— Первая промежуточная посадка, — сказала Астрид, когда машина остановилась на улице, которая выходила к Бродвею, только поодаль от его световых реклам и театров.