Онлайн книга «Мой дядюшка Освальд»
«Да бросьте вы, — сказала я, махнув рукой. — Все иногда охотятся. Женщины охотятся за мужчинами ради замужества, а что в этом такого уж плохого? Зато мужчины охотятся на женщин, потому что хотят затащить их к себе в постель. Куда мне положить этот виноград?» «Мы положим его в сарае», — сказал Шоу, забирая гроздь; он пошел в сарай, и я за ним последовала. Я молилась, чтобы минуты прошли побыстрее. Он сел в свое бамбуковое кресло и уставился на меня из-под мохнатых бровей. Я быстренько села на единственный стул, бывший в сарае. «Смелая вы женщина, — сказал Шоу. — Я восхищаюсь смелостью». «А вы наговорили тут про женщин уйму всякой чуши, — сказала я. — Вряд ли вы хоть что-нибудь о них знаете. Вы любили когда-нибудь страстно?» «Типично женский вопрос, — ответил он. — Для меня существует лишь одна разновидность страсти: познание. Работа интеллекта — это острейшая страсть, какую только можно испытать». «А как насчет физической страсти? — прищурилась я. — Она что, даже в расчет не берется?» «Нет, мадам, не берется. Декарт испытал в своей жизни больше страсти и наслаждения, чем Казанова». «А как насчет Ромео и Джульетты?» «Щенячья любовь, — фыркнул Шоу. — Поверхностная белиберда». «Вы хотите сказать, что ваши „Цезарь и Клеопатра“ выше, чем „Ромео и Джульетта“?» «Безо всяких сомнений». «Ну и нахальства же у вас, мистер Шоу». «Как и у вас, юная леди, как и у вас. Вот послушайте, — сказал он, беря со стола лист бумаги, и начал читать своим писклявым голосом, — „…В конечном итоге тело непременно надоедает. Не остается ничего прекрасного и интересного за исключением мысли, ибо во всем протяжении жизни…“». «Разумеется, в конечном итоге оно надоедает, — сказала я. — Это весьма тривиальный факт. Но в моем-то возрасте оно еще не надоело. Оно как наливное яблочко. А что это за пьеса?» «Про старика Мафусаила, — ответил Шоу. — А теперь я должен попросить вас оставить меня в покое. Вы хорошенькая и дерзкая, но это еще не дает вам права на мое время. Спасибо за виноград». Я взглянула на свои часы. Оставалось чуть больше минуты. Мне нужно было продолжать треп. «Хорошо, я уйду, — сказала я, — но в обмен на виноград я хотела получить автограф на одной из ваших знаменитых открыток». Шоу достал открытку и расписался на ней. «Теперь валяйте отсюда, — сказал он. — Вы растратили попусту уйму моего времени». «Ухожу, ухожу», — засуетилась я. Девять минут почти уже кончились. О, жук, милый жук, добрый жук, куда же ты подевался? Неужели ты меня оставил? — Невеселое положение, — сказал я. — Я была в полном отчаянии, Освальд. Такого прежде еще не случалось. «Мистер Шоу, — сказала я, задержавшись у двери и не зная, как бы протянуть несколько секунд, — я обещала своей маме, которая буквально боготворит вас, непременно задать вам один вопрос…» «Вы, мадам, просто какая-то чума!» — гавкнул он писклявым голосом. «Понимаю, конечно же, понимаю, но ответьте мне, пожалуйста, на ее вопрос. Вопрос этот следующий: верно ли, что вы осуждаете художников, создающих свои творения по причинам чисто эстетического свойства?» «Да, мадам, осуждаю». «Так вы думаете, одной лишь чистой красоты недостаточно?» «Недостаточно, — сказал Шоу. — Искусство всегда должно быть дидактичным, служить общественным целям». «А Бетховен? Он тоже служил общественным целям? Или Ван Гог?» «Убирайтесь отсюда! — взревел Шоу. — У меня нет ни малейшего желания перекидываться пустыми словами…» Он остановился на полуфразе. В этот момент, Освальд, его, слава богу, шарахнуло жуком. — Ура. И сильно шарахнуло? — Не забывай, что он получил тройную дозу. — Я прекрасно это помню. Так что же все-таки случилось? — Вряд ли нам стоит давать тройные дозы. Я такого больше не сделаю. — Крепко его тряхануло, да? — Первая фаза, — сказала Ясмин, — была совершенно ошеломительной. Словно он сидел на электрическом стуле, а кто-то включил рубильник и шарахнул его миллионом вольт. — Даже так? — Послушай, его тело вздернулось с кресла и зависло, содрогаясь, в воздухе, глаза чуть не выскочили из орбит, лицо перекосилось. — Боже милосердный. — Я совершенно растерялась. — Да уж думаю. — «Что же с ним делать? — недоумевала я. — Искусственное дыхание, кислород, что же с ним делать?» — А ты, Ясмин, не преувеличиваешь? — Да ничего я не преувеличиваю. Мужика совсем перекосило, он был парализован, он не мог говорить. — А он был в сознании? — Да кто его знает. — Думаешь, он мог откинуть копыта? — По моим прикидкам, пятьдесят на пятьдесят. — И ты действительно так думала? — Ты бы на него посмотрел. — Господи, Ясмин. — Стоя у двери, я подумала, и помню это отчетливо: что бы, мол, там ни случилось, этот старый хрен написал свою последнюю пьесу. «Эй, мистер Шоу, — сказала я, — пора вставать, птички проснулись». — А он тебя слышал? — Сомневаюсь. И сквозь всю эту шерстистость я видела, как на его губах выступает пена. — И долго это продолжалось? — Да минуты две. Для полной радости я уже стала беспокоиться о его сердце. — Да при чем тут какое-то сердце? — Его лицо побагровело. Я видела, что его кожа становится все темнее. — Асфиксия. — Что-то в этом роде, — сказала Ясмин. — Хорошо тут приготовили пудинг с мясом и почками. — Вполне прилично. — И вдруг он вернулся на эту землю. Он несколько раз удивленно сморгнул, взглянул на меня и издал нечто вроде индейского боевого клича, спрыгнул с кресла и начал срывать с себя одежду. «Ирландцы идут! — кричал он. — Препоясайте чресла, мадам! Препоясайте чресла и приготовьтесь к битве!» — Как-то не совсем евнух. — Да он и не был уже похож на евнуха. — Как ты сумела натянуть на него эту чертову резиновую штуку? — Когда они не в себе, — сказала Ясмин, — есть только один способ. Я ухватила его за орган и не отпускала до последнего, пару раз при этом вывернув, чтобы он сильно не дергался. — Уфф. — Весьма эффективно. — Да уж, наверное. — Таким образом ты можешь сделать с ними все, что тебе захочется. — Ничуть не сомневаюсь. — Это вроде как петля на морде лошади при болезненной операции. |