Книга О детях Кощеевых, страница 276 – Алёна Селютина

Савелий Афанасьевич дотронулся до груди, сжал пальцы, а потом грустно улыбнулся. Распрямился и внезапно перестал выглядеть наивным и восторженным старичком. Взгляд его стал серьезен. Из выражения лица пропала всякая излишняя мягкость, и хоть осталось оно светлым, но всё же теперь стало видно, как он изнурен. Он вздохнул и посмотрел Соколу прямо в глаза.

– Значит, начистоту, мой друг, – устало произнес он. – Я дышу на ладан. Мне осталось немного, и это чудо, что в этот раз меня спасли. Чернава многого не знает: врачи говорят – дело дрянь. А я не хочу, чтобы она меня таким видела и таким запомнила. Так что хорошо даже, что она здесь жить будет, а не в Петербурге сидеть возле моей постели. Но и оставлять ее одну мне страшно. Она ж вбила себе в голову, что для семьи не создана, только вот она еще молодая и глупая, доченька моя, и не понимает, каково это – быть одной. Чернава действительно суть и смысл моей жизни. Я не боюсь смерти, но оттуда ей уже ничем не смогу помочь, и это единственное, что меня по-настоящему страшит. А вашему внуку я верю. И нет никаких гарантий, что у них получится, но пока они играют этот свой спектакль, есть хотя бы шанс. Авось присмотрятся друг к другу, да и сладится всё. Вы ж не против, Федор Яковлевич?

– А с чего мне быть против? – удивился Финист. – Чернава девушка хорошая, честная, умная. Такую большая честь в семью взять. И если у них с Климом и правда сладится, то мы все за ее спиной встанем. А если нет… И так пропасть не дадим.

– Друг… – начал было Савелий Афанасьевич, но замолчал и схватился за грудь там, где было сердце. Сокол молча ждал. Старик отдышался и устало откинулся на спинку стула.

Давая ему время прийти в себя, Сокол достал из сейфа холщовый мешочек и заварочный чайник, высыпал в сетку травы, залил горячей водой.

– Как вы догадались? – спросил он у Савелия Афанасьевича.

– Не так уж и сложно было, – улыбнулся тот. – Что ж я, дочь не знаю? Она бы без моего согласия замуж не пошла, да и не верю я, что ваш внук бы сначала ко мне не пришел. Я видел, как он обнимал ее. Так обнимают сестру, а не жену. Ну а как в общежитие вернулся, так и убедился: ночуют они по разным комнатам. Но даже если откинуть всё это… Я уже говорил, Чернава убеждена, что семейная жизнь не для нее. Может, насмотрелась, как мы с женой собачимся, хотя совсем ведь малышка была, что она может помнить?.. Чернава… сложная… Она людей не то чтобы боится, скорее сторонится, потому что не понимает. Потому и хочет их изучать, что надеется в них так хоть чуть-чуть разобраться. Но даже здесь выбрала такой вариант, чтобы быть подальше от них. Она – что пугливый лесной зверек, который ни к кому не идет, и чуть что – сразу кусается. Уж не знаю, почему такой выросла. Ни друзей, ни подруг. Наверное, я виноват. Если бы мы с ней осели где сразу, ей бы проще было, а так многие годы только со мной и общалась. А потом она поступила. Я надеялся, что в Университете ей удастся с кем-то подружиться, но ничего не вышло. То ли ее не приняли, то ли она не стала и пытаться или попыталась недостаточно. Думает, я ничего не знаю… А я всё знаю и всё слышу. Знаете, как это больно, когда дочь плачет?

Савелий Афанасьевич снова потер грудь.

– Всё время болит? – спросил Сокол.

– Поднывает, – признался он. – Но это ничего… Терпимо. Так о чем я?.. Ах да. Я всё пытался ее с кем-нибудь познакомить. Где оказывались, зазывал молодежь к нашему столу. А она ни в какую. Со стариками и то проще общалась всегда. И тут ваши внуки! И надо же! Сдружились! Я как узнал… Ох! И я ж вижу, она радостная ходит. Радостная, но не влюбленная. Нет. Да и внук ваш в нее не влюблен. А вот теперь скажите мне, Федор Яковлевич, зачем им этот брак понадобился? Я ж к ней в паспорт заглянул: печать и правда стоит.