Книга Моё пушистое величество 2, страница 145 – Алиса Чернышова

— Я… — Ван-Ван выглядела откровенно жалкой, буквально на границе слёз. — Кто сказал тебе такое?

— Кто сказал? А разве ты не состоишь в моём фан-клубе? Что, соврали? Глава фанклуба сказала, что ты приходила на несколько собраний, пока они тебя не вышвырнули. Так что, ты любишь меня?

Я мрачно рассматривал парня, прикидывая, стоит ли мне на него напасть или нет. Это было бы тупо, да. Но как же хочется подправить эту самоуверенную рожу! Как он смеет обращаться с ней, как будто она — какая-то безродная служанка, за которую некому заступиться?!..

— Да, — сказала Ван-Ван, как будто ныряя в глубокую воду, — я люблю тебя.

“Я люблю тебя”, — другой голос, те же слова. Они следовали за мной, как бы я ни пытался от них убежать, не вспоминать, не думать. И все эти уродливые эмоции, что отразились у Гэвина на лице — самодовольство, презрение, радость того, у кого в руках власть… Мне стало мерзко. И грустно.

А ведь я и правда был таким, когда-то. Я не верил ни одному признанию в любви, считая их заблуждением, ложью, лицемерием, частью игры… И ладно, быть может, любовь Ван-Ван — не какое-то великое вечное чувство. Может быть, любая любовь суть ложь. Как и всё вокруг нас. Как и наш разум, и наши чувства, и мы сами, удобрения для деревьев, возомнившие о себе слишком много, блуждающие огни, у которых нет ничего, кроме их собственного сияния… Но каким бы оно ни было, это чувство, оно не заслуживает оказаться в руках у этого высокомерного малолетнего кретина, который не способен ценить и уважать его.

Сколько раз я сам был таким точно кретином?

— Любишь? Ну серьёзно? Ты преступница и отброс, от тебя отказались даже твои родители. Ты думаешь, хоть кто-то может на тебя посмотреть? И потом, ты себя в зеркале видела? Неужели думаешь, что я могу заинтересоваться кем-то вроде тебя?

— Нет, — ответила Ван-Ван тихо.

— Что ты сказала, прости?

— Я знаю, что ты не заинтересуешься мной.

— Хм. И поэтому ты побежала к Донну, да?.. Вот что я тебе скажу: если ты меня действительно любишь, давай попробуем. Ради такого случая я готов снизойти.

…

Нахрен что?..

Значит, снизойдёт оно. Ну что тут сказать?

Я тебе снизойду. Я тебе оторву орган снисхождения и заставлю сожрать. Никакой Моррид тебя не прикончит, потому что это сделаю я сам! Лично, с расстановкой и удовольствием. Как ты смеешь говорить такое моей ученице?!

— ..Если ты действительно меня любишь, приходи ко мне в комнату сегодня ночью, — закончил Гэвин. — Докажи, что всё на самом деле!

Ну всё, он нарвался.

Я напружинился… И усилием воли заставил себя застыть.

Грёбаное дерьмо. Я не могу на него броситься. Не сразу после истории с Персик; не когда над нами висят обвинения Белинды.

Слова одной ревнивой девы, даже знатной, можно проигнорировать; слова двоих родовитых учеников, обвиняющих нас в нападении, ещё и с наглядными доказательствами (которые точно будут, если я доберусь до его рожи) — это совсем другой коленкор. Как бы ни хотелось раскроить отбросу рожу так, чтобы показался череп, нельзя.

Пока.

Я бы не преуспел в политике, если бы я не умел, когда надо, быть терпеливым.

В конце концов, только наивные дети думают, что политика — это о “говорить громко и свободно”. Настоящая политика всегда была и будет ближе к “молчать вопреки всему, дожидаться подходящего момента (или создавать его) — и вот потом говорить громко.