Книга Макарыч, страница 24 – Эльмира Нетесова

Марья вязала носки.

— Кому ты их? И так вона неношеных сундук полон.

— Да этой, что приходила.

— То верно.

— Может, в утро сходим к ним?

— К Акимычу надоть. Давненько изведать сбиралси.

— Надо. Кабы не он…

— Я ба выходил…

— Тоже так.

— Взавтре поедем.

— А что? Поедем!

У Акимыча в стылой избушке холодная сумрачная тишина.

— В селе, верно.

— То ба ладно. Абы не окочурился.

— Типун те на язык! — одернула Марья и пошептала на икону.

— Иде жа? Кабы в селе — просказали ба…

— За травой или за корешками пошел.

— Ты поглянь! Печь-то дроглая. Почитай, с неделю не топлена.

— К нему никто не приходил.

— То-то и оно. Старик, покуда ноги носили,

нужон был. Как што — позабыли.

— Давай заночуем. Там видно станет, — предложила Марья.

Макарыч затопил печь. Марья принялась домовничать. Когда в окна заглянули сумерки, за избушкой шаги послышались. Тонко взлаяла дверь.

Акимыч вошел трудно. Прищурился. Узнав, заплакал.

— Не ждал? — грохнул Макарыч.

— Думал, и вы позабыли про меня.

— Доброе не забывают, — подошла Марья.

— Внучок-то с вами?

— Ого! Да тот внучок мужиком сделался. В тайге-матушке типерь. Уголь ишшеть.

— На кой ляд он ему сдался?

— С геолухами ушел.

— А што им боле дела не сыскалось? Ох худо. С шалапугами связался. Так и мой выродок забавлялся.

— Я сам с такими работал. В проводниках.

— А это што?

— Ну, заместно собаки дорогу показывал. Што б не блукали.

— Чево ж кобеля не завели? Ево и харчить не так накладно.

— У ево удержу нету. Нам жа и голодовать доводилось.

— Внучок нешто толе за кобеля с ими умотался?

— Тож в проводники.

— Вот супостат. Как жа ты отпустил? Не пристало ему темным делом баловаться. Оженить стоило б. К дому привязать.

— С девкой ушел, — тонко пожалилась Марья.

— Она тож из блукащих?

— Ихняя.

— Вовсе худо. От рук отобьется вконец. За виски оттаскал ба.

— Ох-х… Так и оттаскаишь. Колька то с мине вымахал.

— Поглянуть ба.

— В науке год был.

— Ии к чему. Наша наука мужичья — дом,

баба, дети. Обжился б. Как люди. С чево не усидел? Те науки умы с панталыку сбивают.

— Как знать. Колька не таковский.

— Я про своево тож так думал. Да думка прореху дала, што старые порты.

— Один ен у нас. Пущай вольготней живет. К чему бабой связывать спозаранок?

— К тому, штоб смолоду человеком стал, а не этим, как их там, геолухом, — ворчал Акимыч досадливо.

— Будет об этом. Про сибе сказывай. Чево

нынче попусту об Кольке? Не воротишь вспять. Как ты тут маешься?

— Да надысь чуть не помер. Воды из ключа

попил студеной, весь дух заложило. Видать, потому одыбался, што духу не во што выйти стало. Нынче вот травку насобирал. Мослы отпарю.

— Я и гляжу — студено у тибе.

— В холоде, слыхивал, скоро не помирают.

Потому теплом себя не нежу

— В холоди тоже належимси, кады черед придет.

— Мне-то уж недолго свет коптить осталось.

— С чево это ты взял?

— Сны вижу недобрые. Вечор уснул, вижу: вроде Василинка ко мне пришла. Плат на ней черный, большой. А сама такая грустная: «Иди ко мне, любый! Обогрею. Обласкаю. Нескладно живешь ты. Невесело. Хоть ба бабу завел». Ну я ей сказываю: «На што мне нынче баба? Ей утеха нужна. Мне ж не то утешить, а раздеться-то при ней неловко. Мощи едины. Да и не могу тебя позабыть. Вона ты какая пригожая». Она встала, рассмеялась и сказывает: «На том тебе спасибо, што не променял меня ни на кого, помнишь. Вот за это тебе подарок. Прими, не потребуй». И с плеч тот платок скинула. Прямо на меня. А сама крутнулась. И так рассмеялась весело. И исчезла. Платок остался. Знаю, худая то примета, коль покойница зовет к себе. Погреть хочет, обласкать. Да еще подарок оставляет.

— То на тибе благодать сошла. Слыхал, к иным младость вертаетца. Бабы зачинают снитца…

— Креста на тебе, охальник, нету, — обиделся Акимыч.

— Пошто лаешь? Живое для живова. Ты жа плоть свою давно взаперти держишь. Негоже. За то и маишься, сны дурныи смотришь. Хватай от жисти все. И баб не сторонись. Оне ить не все поганый.

— Тьфу! Идол срамной! Завелся, што муха на навозе. Говорю, в гроб мне скоро. А ты про грешное. Куда мне бабу?

— Штоб заместо травы парила.

— Эдак ты ангела совратишь.

— На што ангел? Тож мине — святой! Пригляди сибе какую. Хоть обиходить. Всю жисть ты каво-то выхаживал. Типерь-то свое возверни.

— Отошло время.

— Ты спробовал?

— Не-е-е, мараться да и позориться не хочу.

— Ну и живи блажным.

— Видно, так Богу угодно.

— Божье писание про другое сказываит. Не забить, не убей, не укради. Про бабу, штоб чурались ее, в помине нет.

— Внучок, поди, скоро бабу заведет. Правнуки народятся. Чево у мине? Мое дело стариковское — на печке бока греть да тараканам байки сказывать. Молодые нас нынче слухать не хотят.

— Так-так, — тихо подтвердила Марья.

— Што так-то? Колька смирный. Нас почитает. Коль и сорвалси в тайгу, так баламутить не станить. Попомните, ен большим человеком сделаитца.

— В нашей породе недоумков не было. Изъяны случались, с моим, бабником. Но голова варит, мозгами не обделен. Но я не про то толкую. Непочтительные они нынче. Отца чертом облают вместо отчества. К матери уважения не имеют. Перед старыми шапку снять — зазорным считают. Разве так путево? На праздниках, заместо веселья, лаются, гадко слухать.

Макарыч заелозил по табуретке. Носом засопел. Перебил запальчиво:

— По-твоему — молодь поганая? Брань не по нутру? Так нехай оне елейными растуть. Драк не ведають. Как только ты умудрилси сильника пристукнуть? Аль от речей твоих ен издох?

— Зашиб я ево насмерть. Но то другое. Разе тоже по-нынешнему? Надысь в селе на престольный праздник мужики промеж собой, што собаки перегрызлись. Стал одново усмирять, он же, свиной выкидыш, шиш мне под нос сунул. И говорит: «Иди, старой хрен, отсель, покуда костыли на холодец не повыдергал». Ране за такое палками попотчевали, пороли розгами.