Книга Месть фортуны. Дочь пахана, страница 102 – Эльмира Нетесова

— Входи! Но чуть дернешься — пришью враз, как бешенного. Канай тихо! Когда зубами стучать перестанешь — смотаешься от меня! Усек?

— Идет, — еле выдавил Теща, чувствуя, что тело уже отказывает ему, а мозг перестает соображать.

— Отваливай к печке, мокрушник! Мать вашу в задницу! Всю округу на уши поставил! — придерживал собаку, не давая обидеть гостя.

Теща, заваливаясь на стену, прошел к печке, не веря, что ему разрешено согреться.

Из горла то ли стоны, то ли хрипы рвались наружу со свистом. Он не сел, он рухнул возле печки, прижавшись к ней спиной и замер от блаженства.

Седой смотрел на него в упор.

— Помолчи, кент! Мне нынче хреново! Не пили! Сам допер! Я — твой обязанник! И слова не сменю! Откинулись кенты мои! Циркач и Буратино! Схавали их волки по дороге к тебе! Как падлюк! Как лидеров! — полились слезы по щекам законника, закапали на бороду.

— По кускам порвали! И меня! Мою душу тоже в клочья пустили! Чудом не схавали! Все не верю, что дышу! Если б не ты, в пяти шагах от зимовья на гоп-стоп… А за что? Я тебя не знал! Меня ты не закладывал. И этих — моих кентов! За что ж они так пакостно откинулись?! — уставился на Седого.

— Себя спроси! — ответил тот, как обрубил.

— Зачем же мы в закон лезем, чтобы замокрить кого-то, а потом и нас ожмуряют. За день кайфа — вот так платить? Чтоб не самому откинуться? Не иметь могилы и креста над тыквой? Чтоб никто не знал, где накрылся? К ним никто не придет, не вспомнят кентов. И только у меня в памяти они останутся до смерти! — уронил голову на грудь.

— Не вякай пустое! Чего ж такой понятливый хотел ты ожмурить меня возле моего зимовья? Зачем в меня хотел выстрелить, если доперло до тебя хоть чего-то?

— Не в тебя! По ногам я целился, чтоб не слинял, не оставил одного в лесу! Чтоб взял к себе! Остановить хотел! Если бы замокрить вздумал — перья в ход пустил. С ними кайфовей. Но не думал я гробить тебя! Мне одному теперь не задышать!

— У тебя и «перья» остались? — изумился Седой.

— Остались! Не лупи зенки! Они не помогли бы кентам, эти перья! Я не успел оглянуться, как зверье их замокрило. Не то перья, стрелял по лидерам, попадал в них. Они, как фартовые — тут же на катушки вскакивали. Их мокрить — не кентов ожмурять. Они и сами любой малине разборку учинят! — скривился Теща от боли в плече.

— Да ты барахло сбрось, глянь, что у тебя там? — посоветовал Седой.

Теща попытался снять куртку и не смог. Заорал от боли.

Лесник осторожно стянул ее с плеч фартового. Потом рубашку помог снять. Увидел опухшее, покрасневшее плечо.

— Вывих! Терпи! — подошел сзади.

Теща взвыл на все зимовье, так что Тайга к нему бросилась, зарычала на человека злобно.

— Линяй отсюда! — прикрикнул Седой на собаку. Теща вздрогнул, собрался в комок.

— Не тебе ботал! — понял Седой. И отойдя, добавил:

— Теперь одевайся. Волки тебя и впрямь уделали. Весь в синяках, шишках, царапинах, укусах. Глянь на руки! От самых плеч изрисовали, — указал Земнухов.

— Да это…! Слинял от них! Не то б, разделали б, как пидера! — отмахнулся Теща и, натянув рубашку, снова сел к печке.

— В малину похиляешь? — спросил Седой.

— Завязано с кентами! Отвалю в откол. К Шакалу не возникну! Хана фарту! С меня по горлянку достало! Моих кентов уж не вернуть! Куда теперь? К смерти на рога? Пусть сам нарывается! Сколько законников загробилось на тебе — секешь? Наперстка в ментовке пропустили через конвейер! Он тут же малахольным стал. Козу на ферме замокрили. Боцмана и Таранку — ты ожмурил! Циркача и Буратино — лесные паханы! Меня едва не разнесли! А для чего, за что? Кому ты усрался? Мне ты фарт не обломал, долю не отнял, навар не стянул! Пахана дышать оставил, хотя размазать мог! Сам Шакал ботал! Ну и канай! Заложил, когда тебе кислород перекрыли! Отняли все! Да еще разборку хотели учинить! Кто же на нее сам сфалуется? Осточертело все! Что у меня — десяток глоток? Как у всех — одна! А сам себя я прохарчу! Вон фрайера дышут и не ссут. От ментов не линяют, кемарят не трясясь, свои — родные ксивы имеют. И не дрожат, когда их на улице окликают! В кино, в театры возникают! Детву имеют. И не ссут, что нет башлей! Баб у них полно! Не шмары, как у нас! Путевые! Каких башлями не заманишь за угол. А по любви! Вякни, какая нас полюбит? Только алкашка! Потому что она за склянку хоть кому подставится! А протрезвеет — и эта слиняет от страха, усеки, с кем ночь каталась, — скривился Теща.

— Ты сам кого-нибудь любил? — внезапно перебил Седой.

Теща сразу умолк. Глаза погрустнели, опустились плечи:

— Любил, — выдохнул тихо.

— Она жива?

— Конечно. Только не по Сеньке шапка! Она — человек! А я — гавно! — помолчав немного, заговорил, словно сам себе рассказывал.

— На Сахалине она канает.

— Ходку тянула? — спросил Седой.

— Да нет же! После института рыбного хозяйства направили туда пахать. И сунули в Ясноморск — на рыборазводный завод — технологом. Она там и прикипелась. Не захотела смываться. По кайфу там пришлось. Она и теперь мальков разводит.

— Кого? — не понял Седой.

— Мальков из икры растит. Ну, этих, кетовых, горбушевых, чавычьих. Заводы такие есть по разведению ценных пород рыб. Там икру поливают молоками. И когда в ней мальки заведутся, выпускают их в бассейны с проточной водой. Кормят их, пока подрастут. Потом выпускают в море. А они через годы вертаются уже большими рыбами, чтоб икру выметать, дать потомство дома, где сами родились. Хотя и рыба, а умней нас, — усмехнулся Теща невесело.

— А ты при чем? Неужели твоими молоками икру поливают? — хохотал Седой.

— Нет! Я, верняк, на такое не гожусь. Мне лягавую тещу нынче не порадовать. Давно в себе мужика не слышу. В ходках чай с содой давали. Она и ударила по низу. Все отшибла. Даже к шмарам не тянет, — сознался Теща.

— Садись, хавай! — накрыл Седой на стол.

— Ты вот что, кент, там, на дороге, порвали волки кентов. У них башли были! Их зверье не хавает. Возьми, чтобы лягавым не досталось! Я не могу туда! Свихнусь!

— Не надо мне те бабки! Они на мою смерть даны Шакалом. Не согреют! Не пойдут в кайф! — отказался Седой.

— Шакал в Брянске! Кенты здесь — неподалеку! Помянуть их надо. И кости закидать. Пока хотя &ы снегом. Чтоб дважды не поганили их смерть и кости! Сделай доброе, прошу тебя!

— Ладно! Уважу жмуров, не дам над ними глумиться, — накинул на плечи полушубок и вскоре вышел из зимовья, взяв на плечо карабин.

Вернулся лесник через пару часов. Лицо серое. Достал из карманов пачки денег, ножи, два пистолета, чьи-то обкусанные волками золотые часы.

Прикрыв все это полотенцем, подошел к спящему Теще. Тот так и не отошел от печки. Свернувшись, прижался спиной к теплу.