Книга Невидимые голоса, страница 2 – Саша Карин, Марина Козинаки, Евгения Некрасова, и др.

Наступающий Новый год должен был выгодно отличаться от других: мы запланировали тусовку, как в американских фильмах про подростков. Я не знал заранее, люблю тусовки или нет, поэтому решил попробовать.

У нас были съемная квартира, алкоголь, курево, громкая музыка, куча друзей. В основном то были друзья Майло – он умудрялся их находить, зная по-русски всего две фразы, одна из которых матерная, а другая: «Здравствуйте, где Красная площадь?» Совершенно бесполезный вопрос в Новосибирске.

К девяти часам начали подтягиваться люди. Кто-то врубил музыку – Валентина Стрыкало, «Мама, я гей». Она потом играла по кругу около семи раз, пока Майло не переключил на «Нирвану». Майло не был геем.

Все пили, кроме меня и Майло. Он курил, а я в ужасе шарахался от окружающих: Дима с такой страстью целовался возле окна со своей девушкой, что они оторвали занавески. Я сразу смекнул, что от людей лучше держаться подальше.

Дождавшись полуночи, поздравлений с Новым годом и криков: «Ура-ура!», я отправился на кухню мыть посуду. Все лучше, чем бесцельно шататься без дела. За мной увязался Серый – не знаю, кто это, но все говорили про него «Серый», – и там, заняв место за кухонным столом, он начал со мной разговаривать. Такая картина: я мою посуду, а он разговаривает. Как будто сраное радио.

– Знаешь, я недавно путешествовал по Золотому кольцу, – говорил он. – На поезде.

– Ага, – ответил я.

– Такая красота, церквушки…

Меня выбесило слово «церквушки», чуть стакан не выронил. Но промолчал.

– И людивезде разные, но такие хорошие…

Я думал, что, если достаточно упорно молчать, он уйдет. Но Серый продолжал:

– В Ростове кремль такой красивый…

Я домыл посуду, вытер стаканы и сказал:

– Серый, хватит со мной разговаривать.

Он сказал: «Извини» – и ушел. Мне сразу стало неудобно. Но иначе я не мог: у меня от грома музыки, шума голосов и мельтешения людей болели уши, глаза, органы обоняния и осязания, и как будто бы весь я тоже от этого болел.

И еще чертовски хотелось плакать, но, если бы я расплакался на тусовке, все бы встревожились, начали спрашивать: «Мики, почему ты плачешь?» – а я бы не смог назвать причину, потому что правда ее не понимал. Поэтому не плакал, держался. Не то чтобы я считаю, что это правильно – подавлять эмоции, но уж если начал плакать, так изволь объясниться.

На кухню вскоре стали набиваться люди. Я спросил, чего это они приперлись (на самом деле я сказал «пришли», а подумал – «приперлись»), а они ответили, что две комнаты заняты: в одной уединились Дима с девушкой, а в другой вызывают Пиковую Даму. Я спросил: «А вы че не вызы- ваете?» – а они ответили: «А вдруг придет». Я, хмыкнув, пошел в гостиную – там людей стало поменьше.

В гостиной стоял праздничный стол: таким, по крайней мере, он был до полуночи, а когда я поубирал с него посуду, он превратился в просто вытянутый стол, накрытый скатертью. Телек работал, шумел советским «Голубым огоньком». Серый и его подружка, Маша кажется, всерьез смотрели в экран, устроившись на диване. Майло курил в открытое окно, но, когда я вошел, он тут же начал за мной наблюдать. Я пытался представить, каким кажусь со стороны: подавленным, нервным, нездоровым?

– Мики, – негромко позвал Майло, оставляя тлеющий окурок в пепельнице.

– М? – отозвался я.