Книга Невидимые голоса, страница 51 – Саша Карин, Марина Козинаки, Евгения Некрасова, и др.

– Я тоже вечно все теряю, – деревянными губами говорю я. – Может, еще найдется.

Одноклассники нестройной гурьбой тянутся к дверям, а за ними выходит и Наталья Сергеевна. Она напоминает сдутый шарик, который упрямые дети продолжают волочить за собой по коридору: поникшая, унылая, вся какая-то мятая…

В точности как моя мать.

Быть бедным не стыдно, и это чистая правда.

Я разворачиваю «Сникерс» и откусываю разом половину. Шоколадка подтаявшая и пахнет прогорклым арахисом.

Но разве правда бывает чистой? И разве бедность – это типа медаль, чтоб носить ее с гордостью?

Обертка летит на пол. Я снимаю крышку с йогурта.

Кому нужны эти принципы? Мне? Мне не надо! И разве это неправильно – хотеть быть как Вика, а не как моя мать? Разве выбор не очевиден?

Я запихиваю в рот сразу горсть M&M’s. Конфеты падают на парту, прыгают по учебникам, катятся по полу.

Что в этом плохого? Я разрываю пакетик чипсов.

Что в этом плохого? Во рту появляется привкус отрыжки.

Что в этом плохого? Печенье, еще одно, и еще…

Что, черт побери, плохого!!!

– Фу, гадость! – верещит громко Вика.

Я стою на коленях возле мусорной корзины. Меня рвет шоколадом, чипсами, враньем, гневом, мечтами, йогуртом, чувством вины… Меня рвет.

Перед лицом мелькают и исчезают, стираясь бесследно, картинки. Вот мы с мамой крошим несвежий батон и, хохоча, притворяемся, что это попкорн. Вот мама заплетает мне косу и говорит: «У тебя в волосах – солнце». Вот мы несемс помойки огромный тюк чьих-то курток и предвкушаем, как нам будет тепло. Мы сшили из них одеяло. Вот мама температурит и спит за столом, а я проверяю за нее тетрадки и всем подряд ставлю пятерки. Вот мы дергаем на даче сорняки. Вот мы моемся вместе, чтобы сэкономить воду. Вот она читает мне Бродского. Вот я читаю ей рэп. Вот мы смеемся. Вот мы плачем. Вот мы, мы, мы…

Меня рвет.

– Марина! Марина, тебе плохо? – взволнованно спрашивает Наталья Сергеевна, но я не отвечаю.

Я молчу. Молчу, и молчу, и молчу. Я не могу говорить, потому что что-то во мне сломалось. Треснуло, рухнуло, с грохотом ухнуло в пропасть.

Что-то во мне закончилось.

Навсегда. Навсегда. Навсегда.

Однажды у тебя украли ботинки. А потом машину. Каждый раз, когда нас останавливали дэпээсники, ты выходил, показывал им удостоверение, они отдавали тебе честь, и мы уезжали. Как-то, возвращаясь из семейного отпуска с твоими сослуживцами, мы ехали из аэропорта на машинах с мигалками, и водитель в рацию говорил: «М094РД, очистите полосу», «М094РД, очистите полосу», «М094, что непонятного?». Мне казалось, что ты можешь все.

Ты был так зол, когда украли ботинки, – побежал в тапках за вором, но не догнал. Ты подключил все силы, когда, придя однажды утром к гаражу, нашел его вскрытым – предполагал, что машину просто перегнали в соседнюю ракушку и разобрали. Но виноватых не нашли, на тебе несколько недель не было лица. Я боялась даже заговорить с тобой – было так странно видеть тебя бессильным.

Что я помню о тебе? Я помню фотографию, где мы сидим на кухне новой квартиры. Денег тогда хватило, только чтобы застеклить окна, но сестра все равно говорила, что я родилась с серебряной ложкой во рту – в новой трехкомнатной квартире. Ты держишь меня на руках и целуешь в высунутый язык. Наш язык любви – прикосновения.