Книга Пять жизней и одна смерть, страница 144 – Амалия Лик

Про списки студентов две тысячи седьмого года решаю не упоминать, с его-то настроем.

– Интересно, как? – ехидно спрашивает он.

– Что-нибудь придумаю.

«К примеру, могу попросить Ала, чтоб он достал хотя бы копию тетради. А со списками – обращусь к декану, если не дождусь перемещения. Может, он будет лояльнее и пойдет навстречу. Ну если, конечно, это не связано с его женой. Но отрицательный ответ – тоже ответ».

– Да уж. Ты-то придумаешь, не сомневаюсь, – продолжает злорадствовать Сергей.

Я закипаю, как вода в прозрачном электрическом чайнике, прямо на глазах.

«Еще его ехидства мне сегодня не доставало. Зачем я ему вообще позвонила?»

– Ладно, постараюсь что-нибудь придумать и сообщу тебе, – говорит вдруг он и вешает трубку.

Я замираю на месте с трубкой в руках, не зная, как мне реагировать на его манеру общения. Но день-то я могу подождать? Мне все равно завтра ехать в тюрьму. Так что сегодня даже Ал, при всем его желании, мне помочь не сможет.

Собираю разбросанные по полу вещи, принимаю душ, пытаясь расслабиться. Но мои мысли снова и снова возвращаются к воспоминаниям Элизы. К ее словам, к ее чувствам. Я ощущаю родство наших душ, чувствую, что мы едины, что понимаем друг друга. Может, мне тоже стоит оставить свою жизнь на белых, чистых листах бумаги? А вдруг это может спасти и меня?

Наступает день Х. С самого утра все валится из рук. Я разбиваю любимую кружку, обливаю себя горячим чаем, испачкав наглаженные брюки и оставив красный, огромный и ужасно болезненный ожог на ноге. Приходится надеть свободные шаровары, чтобы не царапать поврежденную кожу. Потом рвется ручка у новой сумки, и я судорожно запихиваю все вещи в старый рюкзак. Элиза еще не пришла в сознание, и Марта заражает меня своей нервозностью. Я начинаю переживать ещесильнее, словно собираюсь на экзамен, не выучив ни одного билета. Наконец вырываюсь из квартиры и бегу к остановке. Говорить, что путь до тюрьмы дался мне легко, не буду. Спотыкаюсь на ровном месте, мне трижды наступают на ногу, а еще я пропускаю свой автобус. Но через каких-то два часа все-таки стою на проходной и заполняю анкету посещения. Моя ручка перестает писать, и я трачу минут десять в ожидании пригодной замены. Не знаю, кого хочет уберечь шутница-судьба от этой встречи, меня или Кира.

Когда я заполняю уйму формуляров, меня наконец ведут по длинному серому коридору в комнату, где в ряд выстроено около десятка столов, разделенных перегородками. Подводят к одному из них. Я сажусь на потрепанный стул. Передо мной высится стекло, покрытое множеством царапин и шрамов. Странно, что в таких местах даже мебель подвергнута заточению за какие-то свои преступления. Через несколько минут с той стороны стекла подводят Кира в темной тюремной одежде, снимают с него наручники, он садится напротив. Кир находится на расстоянии вытянутой руки, но при этом недосягаем – между нами непробиваемое, хоть и прозрачное препятствие. Я беру трубку, которая лежит на столе, он повторяет мое движение.

– Привет, – говорит Кир с таким трепетом в голосе, что кровь в венах сворачивается, останавливается, как и вся жизнь вокруг.

Он совершенно другой – не такой, как на фото, и не такой, каким я его представляла. В его взгляде сквозят тонны сожаления и раскаяния. А еще я вижу безбрежную, преданную, безусловную любовь, с которой он смотрит на меня.