Книга Правила секса, страница 10 – Брет Истон Эллис

— Qa va [4] , — говорит он, проходя мимо меня.

— Qa va — отвечаю я и добавляю: — Лягушатник.

— В «Конце света» и, наверное, в «Кладбище», — говорит ему Тони. Тони — еще и председатель финансового комитета. — Взносы на алкоголь горячо приветствуются.

— А не холодно на улице тусоваться? — спрашивает Гетч.

— Оденься потеплее, кошечка.

Тони отодвигает тарелку и приступает к салату; хоть Тони мне и нравится, эта европейская салатина меня раздражает.

— Кошечка? Кто сказал «кошечка»? — спрашивает Тим. — Не слыхал этого слова с восьмого класса.

— Да отъебись ты, — отвечает Тони.

Он злобится, оттого что не получил роль в какой-то дурацкой постановке театрального отделения, хотя его основная специализация — скульптура, и, несмотря на то что он хороший парень и все такое, меня раздражает, что он надувает губы из-за какой-то гомозни. Я хочу трахнуть Сару еще раз. Я помню, отсасывает она невероятно. Или это был кто-то еще? Или это у Сары была спираль, о которую я чуть себе член не вспорол? Принимая во внимание сложившуюся ситуацию, ВМС (внутриматочная спираль), наверное, была не у нее, но даже если и у нее, то я мог бы просто снова воспользоваться случаем, если б мне представилась такая возможность.

— Никто не знает, что сегодня вечером будут показывать? — спрашивает Гетч.

— Спроси чего-нибудь полегче, — говорит Тони. Норрис возвращается с кофе и шепчет:

— Слил погуще.

Я делаю глоток и улыбаюсь:

— Великолепно.

— Не знаю. «Ночь мертворожденного»? Не знаю, — говорит Тони.

— Можно уже заткнуться? — спрашивает Тим.

— Я слышал от Роксанн, что «Карусель» закрывается, — предлагаю я тему для разговора.

— Да ладно. Серьезно? — спрашивает Норрис.

— Да, — говорю я. — По крайней мере, так говорит Роксанн.

— Почему? — спрашивает Гетч.

— Первогодки и второгодки не пьют больше, — говорит Тони, — полный отстой.

— Я тоже думаю, что это отстой, — говорит Гетч.

По какой-то причине он всегда кажется мне дешевым ослом. Не могу объяснить. Он встряхивает «Волшебный экран».

— Рок-н-ролл, — говорю.

— Ужас, ужас, — смеется Тим.

— Это просто еще один пример того, что Кэмден катится ко всем чертям, и все, — говорит Тони.

— Что тут поделаешь, — говорю я.

Тони теряет терпение, входя в политический задор.

— Слушай, ты понимаешь, что у нас будет гребаная качалка? Зачем? Ты понимаешь? Ты можешь объяснить? Я не могу. Я только что вернулся с заседания студенческого совета, так первогодки хотят, чтобы в кампусе построили дом братства. Ты понимаешь это? Что ты с этим поделаешь?!

Я вздрагиваю.

— Все это бред собачий.

— Почему? — спрашивает Тим. — Мне кажется, качалка — неплохая идея.

— Потому что, — объясняю я, надеясь утихомирить Тони, — я поступил сюда, чтобы быть подальше от спортивного мудачья и этих уродских братств.

— Слушай, — говорит Тим с гнусной ухмылкой, — девчонки подкачивают мышцы на внутренней стороне бедра, чувак. — Он хватает меня за ногу и хохочет.

— Да ну, — на меня вдруг находит ступор, — качалка все ж таки.

На самом деле мне плевать. Тони смотрит на меня:

— Кто у тебя научный руководитель, Шон? Какая у тебя специализация? Компьютеры?

— Рейгановские восьмидесятые. Их пагубное влияние на студентов младших курсов, — говорит Тим, кивая.

На самом деле меня это бесит, только не так сильно, как ему хотелось бы.

— Компьютеры, — передразниваю его.

— Специализация-то какая у тебя? — наезжает он, гребаный сосунок, здоровый, сука, салат доешь, урод.

— Рок-н-ролл. — Я пожимаю плечами. Он поднимается с отвращением на лице:

— Да ты никак попугай?

— Чего это на него нашло? — спрашивает кто-то.

— Да роль ему не досталась в пьесе Шепарда, — отвечает Гетч.

Откуда ни возьмись появляется Дейдре. Чтобы спасти ситуацию? Не совсем.

— Питер?

Все за столом поднимают глаза и замолкают.

— Я думал, меня зовут Брайан, — говорю я, не глядя на нее.

Она смеется, наверное, курнула. Я смотрю на ее руки, черного маникюра уже нет. Ногти цвета бетона.

— Ну да, конечно. Как поживаешь? — спрашивает она.

— Ем, — киваю я на стол.

Все за столом глядят на нее. Ситуация весьма неловкая.

— На вечеринку пойдешь? — спрашивает она.

— Да. Я пойду на вечеринку. А ты идешь на вечеринку?

Бессмыслица.

— Да.

Она, похоже, нервничает. Стремается парней за столом. На самом деле вчера она была о’кей, просто слишком бухая. Наверное, в кровати с ней хорошо. Я смотрю на Тима, который ее рассматривает.

— Да, иду.

— Тогда, полагаю, там и увидимся.

Я смотрю на Норриса и закатываю глаза.

— О’кей, — говорит она, мешкая, озираясь.

— О’кей, увидимся там, пока. — И шепчу себе под нос: — Боже мой.

— О’кей, ну, — она прокашливается, — увидимся.

— Исчезни, — говорю я сквозь зубы.

Она подходит к другому столику. Ребята за столом ничего не говорят. Я в растерянности, потому что она не слишком круто выглядит и все знают, что я трахнул ее прошлой ночью, и я поднимаюсь подлить на свою неминуемую язву еще немного кофе. Рок-н-ролл.

— Мне нужна двуспальная кровать, — говорит Тим, — у кого-нибудь есть двуспальная кровать?

— Не кури траву, — говорит еще кто-то.

— Шуби-дуба-хали-гали, — говорит Гетч.

////И чувство это ни в жар не бросает, ни кровь не леденит. Впрочем, промежуточного состояния тоже нету. Только этот слабый пульс, который ощущается в моем теле в любое время дня. Я решила ежедневно оставлять в его ящике по записке. Я представляю, как он прикалывает их куда-нибудь, может, к белой стене в своей комнате, в комнате, в которой я так хочу жить. Достаточно ли этих средств? — спрашиваю у себя до тошноты, и чувствую себя идиоткой, и сжимаюсь от страха всякий раз, как оставляю записку в его ящике, его карманной кровати. Моя воля — скорая помощь по неотложному вызову. Но часто я пытаюсь забыть его (я не познакомилась с ним и не познакомлюсь еще долго, не осмелилась и рта раскрыть, чтобы встретиться с ним лицом к лицу, иногда я хочу кричать, иногда я думаю, что умираю), и я пытаюсь забыть биение своего сердца, но не могу и заболеваю. В том пространстве, куда я попадаю, темно и пусто. Моя одержимость (не знаю, можно ли это вообще считать одержимостью, слово не совсем подходящее), пусть тщетная или смешная для тебя, начинает свое таинство из ничего. Это просто. Я наблюдаю за ним. Он изобличает себя в темных контурах. Все, во что я верю, уплывает, когда я становлюсь свидетелем того, как он говорит, ест или пересекает пределы людной комнаты. Я чувствую возмездие. Его имя написано у меня на листе бледно-голубой бумаги толщиной с салфетку, упавшие тополя, которые я нарисовала, лежат вокруг букв. Все напоминает мне о его существовании: напротив меня через коридор живет собака. Ее владелец зарегистрировал ее как кошку (представители семейства псовых в этом месте запрещены) и сделал ее пушистую фотографию, собачка небольшая, бледно-лилового окраса, с ушами как у гнома. Однажды я кормила ее «Педигри». Я воспринимаю его действия как намек и из-за этого ни с кем не разговариваю. Он красивый, хотя сразу и не подумаешь. В нем есть что-то кружащее, словно мотыльки, порхающие в светлой ночи Аризоны. И я знаю, что мы встретимся. Это произойдет легко и скоро. И мое расстройство — мое ужасное, бессмысленное расстройство — уйдет. Я пишу еще одну записку после ужина. Он должен знать, что это я. Я знаю, какую марку сигарет он курит. Однажды в городе я видела, как он покупал кассету Ричарда и Линды Томпсон. Я стояла, роясь в корзине, где не было ничего интересного, и он меня не заметил. Я слушала их в школе. Когда Линда и Ричард были еще вместе. Они расстались, как Джон и Иксина, как Тина и Айк, Сид и Нэнси, Крисси и Рэй. Со мной этого не произойдет. Его имя — это слово в начале страницы, и значит, поэма началась, получила развитие, началась, но не закончилась, потому что пишущая машинка больше не печатает. Я целую свою руку и нюхаю ее, и нюхаю его: о, я притворяюсь, что это его запах. Его. Его. Я не осмеливаюсь пойти в его корпус или пройти мимо его комнаты. Я пройду мимо него и даже не подниму глаз. Я пройду мимо него в столовой с беспечностью, которая шокирует даже меня саму.////