Онлайн книга «54 по шкале магометра»
|
Отдельная снежинка и в полете остается отдельной. Похожей на непрерывную полосу ее делает ошибка восприятия, остаточное возбуждение сетчатки. Жизнь Чагина до сих пор представлялась ему потоком, даже не так, а так: представлялась слитным движением множества упрямых сил, энергично напирающих на горизонт, проминающих его своим энтузиазмом, и дальше радостно прущихся куда-то за край воображения. А ведь это тоже ошибка восприятия! – со счастливым испугом подумалось Чагину. Какие потоки? какие, к черту, полосы, какое движение, если дни мои стоят уже, давно стоят, остановились сразу же, как повисшие в пустоте снежинки, а это я, пробегая по ним поверхностным взглядом, пролетая над ними со скоростью чего? света ли? ленюсь их рассмотреть, отчего они и кажутся слитными. Он попытался представить прожитые дни по отдельности и не увидел между ними связи. Разве что поверхностную их схожесть: проснулся, вывел животное, умылся, поел, поработал, вывел животное, поел, уснул. Совершенно внешняя к содержанию рамка обыденности давала основание думать, что между днями есть связь, а ее – не было! Ничто не соединяло Чагинские дни в жизнь. А как же часы, – обеспокоился Чагин, – а минуты? Они тоже не связаны? Подумав, решил: нет, не связаны… В изумленном Чагинском мозгу жизнь распалась на молекулы, на атомы, на кривляющиеся рожицы, и, дойдя в этом распаде до конечной пустоты, остановилась. А жив ли я? – спрашивал себя Чагин, – жил ли я, или только верил, что жил? А как же мои дни, мои труды, мои друзья, женщины? Неужели вся мякотка этого мира, этот пусть редкий, но все же – полет, неуверенное, но все же – парение, суть только видимость?Неужто не было меня нигде, а принимал я за себя простую последовательность дней, часов, минут? Принимал за жизнь, что стояло перед глазами, внешнее, а что же тогда жизнь? Разве не внутреннее мое, живое? Но и стук крови, и боли в желудке, и стертый накануне ботинком палец тоже были внешним. Чагин мог с легкостью сказать: это моя кровь, мой желудок, мой палец, означавшее, что у крови, у пальца, тем более – у желудка, есть хозяин, кто мог бы сказать про них "это мое". Но хозяин, как его не искать, никак не находился, он всегда оставался в тени, за вещами, за событиями, которые молчаливо и даже как-то брезгливо показывал вместо себя. Может быть, как ни страшно это подумать, я есть пустота, – думал Чагин, – а утренний подъем, завтрак, прогулки с животинкой, про палец не забыть – сами по себе, они ведь точно – не я? Чагин разволновался. Он понял, что исчез, причем сделал это без напряжения, оставив вместо себя двойника, со своим внешним паспортом, своим внешним лицом, а сам оказался позади, невидим, внутренний Чагин, которому теперь страстно хотелось забрать обратно свою жизнь, но он не видел, как. Ты там на листочке каракули-то почитай, – сказала ему скептическая часть мозга, – умный человек писал… Чагин посмотрел на записанные каракули, на формулы, погрыз карандаш, машинально отметив, что пластиковый-то далеко не так вкусен, как раньше деревянные чешские кохиноры, эх, была же жизнь… Ну!? – сказали ему обе части мозга одновременно… Да вот же! – воскликнул Чагин, вероятно, все-таки внешний, подменный, – вот же написано! Формула сбоку листочка, частично закаракуленная блудливым Чагинским карандашом, ясно показывала, что все вещественное было декорацией, оно распадалось без остатка, превращаясь в последнее тепло, это всем известно, а вот что вело его туда – не имело ни формы, ни возраста. Это оно стояло за всеми днями, это оно, хохоча и гикая, неслось по ухабам за горизонт и дальше, и ему было глубоко безразлично наполнение этих дней, потому что все эти дела, заботы, подъемы, завтраки, прогулки, были как бы завихрения воды за кормой прекрасного белого теплохода, уверенный, чувственно вибрирующий гудок которого никогда не извещал об остановке, а только звал с собой – запрыгивай, кто смел, и – вперед, только вперед, в синее, теплое, соленое, счастливое, солнечное, вечномолодое. |