Книга Огонь в его ярости, страница 89 – Руби Диксон

Я провожу пальцами по его руке.

— И это то, что ты сделал?

Он медленно кивает, и его мысли становятся расплывчатыми, как будто он копается в своих воспоминаниях. Я молчу, ожидая, когда он заговорит. Я знаю из разговоров со своей сестрой, что разум Кэйла раздроблен, и ему трудно вспомнить, кем он был раньше и как жил тогда. Но Раст — это другое дело. С самого начала мне всегда казалось, что у него в голове осталось больше, чем у Кэйла. Я думаю, он более необузданный и быстрее поддается гневу, но, возможно, это просто часть того, кто он есть, и то, что отравляет их умы здесь, только усиливает это.

«Я был молод в очень плохие времена для моего народа,— говорит Раст через некоторое время. — Когда было почти не на что охотиться и еще меньше — набивать животы дракони. Это было тогда, когда они требовали от нашего народа того, чего мы не осмеливались им дать. Они были врагами, и отдать себя им на службу означало предать все, чем ты был как дракони. Ты повернулся спиной к Родине и своему народу. Ты отвернулся от своих убеждений и отдал свою душу салорианцам, чтобы они использовали ее по своему усмотрению. Это было серьезное, тяжкое бесчестие».

— Но… ты сделал это, — шепчу я.

Я чувствую его мучения.

«Моя семья голодала. Моя младшая сестра умерла, у нее провалился живот. У моего отца было больное крыло, и он не мог охотиться. Моя мать снова была с детенышами и не могла покинуть свое гнездо. Мой брат Хитаар и я были единственными, кто мог это сделать, и мы были слишком молоды и неопытны, чтобы охотиться достаточно, чтобы прокормить нашу семью».

— И больше никто не захотел тебе помочь?

Он касается губами моей кожи.

«У нас считается предметом гордости кормить свою семью, быть независимыми. Тех, кто не может, стыдят, избегают. Оставалось либо опозориться, умерев с голоду, либо попасть в рабство к салорианцам, которые сидели на своих белых тронах и толстели от крови и пота драконийского рабства. И вот я выбрал их. Я был молод, когда пересек горы, только что пройдя испытания взрослой жизни».

Он посылает мне мысленный образ молодого золотистокожего мужчины с коротко остриженными волосами и слишком худым телом. Его ввалившиеся глаза и печальное, вызывающее выражение лица пронзают мою душу. Мое сердце болит за него.

«Я пошел к салорианцам и дал клятву верности. Позволил им добровольно внедрить свое зло в мой разум в обмен на еду, которую они отправят обратно моей семье. Но моя семья не приняла это. Они отпустили прирученного сварти на волю в пустыню, вместо того чтобы питаться салорианской добычей.— Его чувства обостряются, гранича с негодованием. — Я ни за что пожертвовал своей свободой и отдал всего себя тому, чтобы стать их орудием. И я решил: если уж мне суждено было стать солдатом в их армии, я стану величайшим солдатом, каким только мог быть».

Его жизнь наводит на меня грусть. Я чувствую его сильную боль и разочарование, и я задаюсь вопросом, что, возможно, Кэйлу лучше не вспоминать свое прошлое, разве что урывками.

— А ты был таким?

«Разве ты не видела мои длинные когти? Не восхищалась их раздирающей яростью?— Его мысли полны одновременно веселья и горечи. — Я стал великим, выдающимся полководцем салорианского дела. Многие трепетали перед моей тенью. Никто не стоял у меня на пути».