Книга Покоренная Хвороком, страница 24 – Каллия Силвер

Он указал жестом.

— Враль'ин сэ.

Ты останешься здесь.

Она не двинулась.

Он подождал.

Затем указал снова — на этот раз жёстче — вглубь помещения.

— Враль'ин.

Она поняла интонацию, если не слова. И подчинилась. Медленно. С неохотой. Напряжение в её спине было видно с каждым шагом. Босые ступни не издавали ни звука на мягком покрытии. Платье облегало её, как вторая кожа.

Он смотрел на неё. Отмечал линию плеч, упрямую посадку головы, вызов в приподнятом подбородке. Она снова злилась.

Хорошо.

Это означало, что в ней ещё оставался огонь.

Он остался в дверном проёме, не заходя следом. Пока — нет.

Он не мог.

Её запах был слишком близко. Даже подавленный, даже отфильтрованный — он будил внутри него что-то низкое и горячее. Нежелательное. Отвлекающее.

Его рука сжалась в кулак.

Соберись.

Он отдал последний приказ — на этот раз тоном, не оставляющим сомнений.

И дверь сомкнулась между ними.

Он постоял ещё мгновение в коридоре, снова один.

Только… это ощущалось уже не так, как раньше.

Дверь закрылась с тихим шипением.

Она осталась внутри — одна, изолированная, принадлежащая ему.

Он — снаружи.

Поначалу он задержался лишь затем, чтобы прислушаться. Всего на миг.

И тогда он услышал.

Сначала — почти ничего. Лёгкий шорох ткани. Мягкие шаги босых ног по композитному полу. Один вдох… затем второй.

Но этот вдох сорвался.

За ним последовали странные, тихие звуки — прерывистые, ритмичные. Частое дыхание. Стоны.

Кихин застыл.

Его тело замерло так, как умеет замирать только воин хвороков: полностью, без остатка. Дыхание остановилось, чувства обострились до предела, каждый сигнал анализировался с холодной, боевой точностью.

Что она делает?

Сквозь запечатанную дверь прорвался тихий, надломленный всхлип. Затем — приглушённое всхлипывание. Потом снова стон… но уже не такой, как раньше.

Это не было похоже на удовольствие. Нет.

В этом звучало нечто иное. Более глубокое. Тяжёлое.

Боль.

Звук усилился — сырой, рваный, наполненный тем, что невозможно скрыть.

Потом ослаб.

Растворился.

И, наконец, исчез.

Кихин стоял неподвижно, пульс оставался ровным. Он пытался осмыслить бурю, только что разразившуюся по ту сторону стены.

Это была… печаль?

Вот так она звучит у людей?

Он никогда не слышал, чтобы кто-то скорбел подобным образом.

Даже на аукционных платформах, где продавали тела, ломали разумы и гасили жизни цифрами и ставками. Он видел крики. Видел ярость. Видел слёзы.

Но это…

Это отзывалось болью.

В этом было что-то резонирующее, цепляющее — то, чему он не мог дать названия.

Она не была в опасности. Он бы почувствовал это сразу. Она больше не боялась.

Она горевала.

Переживала. Перерабатывала.

И внезапно — почти нелепо — в нём возникло желание пойти к ней.

Открыть дверь. Войти внутрь. Положить руку ей на плечо. Заговорить тихо, даже понимая, что она не поймёт слов.

Утешитьеё.

Это слово застряло в груди, чужеродное, тяжёлое.

Ни одно существо прежде не вызывало в нём подобного импульса — ни соратник, ни союзник, ни любовник.

Никто.

И всё же…

Его ладонь почти коснулась панели.

Нет.

Он стиснул челюсть.

Так не должно быть.

Он — её хозяин, не утешение. Он не причинит ей вреда, но и мягкость не станет подменой порядка. Она должнапонять: дисциплина и подчинение дают устойчивость. Безопасность.

Он не был жесток.

Но он был твёрд.

И всё же мысль вернулась вновь...