Книга Вечность не предел, страница 156 – Кейси Эшли Доуз

в моих покоях все чащи стали появляться другие девушки. А Хюма – все реже..

Лале затаивает дыхание, понимая, что быть может вот-вот султан Мурад сболтнет, поддавшись воспоминаниях, и скажетчто-то из того, что сможет натолкнуть ее на возможные причины смерти Хюмы и ее матери. Ведь очевидно, что к этому все идет..

Но, очевидно, это вдруг осознает и сам султан.

Он порывисто трясет головой, будто приводя себя в чувства и виновато смотрит на племянницу:

– Прости, Лале. Эта история не для ушей юной девушки. Я стал чувствителен и болтлив последнее время. Наверное, старость.

И коротко кивнув, он теперь, уже гораздо более твердым и спешным шагом, покидает библиотеку.

Лале смотрит ему вслед, теперь уже совершенно точно осознавая, что за гибелью Хюмы и ее матери стоит что-то, что всеми силами нарочно скрывают не только от нее, а от всего дворца, за исключением тех, кто невольно (или добровольно) сам стал свидетелем тех событий.

И те самые немногочисленные свидетели, судя по всему, будут молчать до самого своего смертного одра.

Иначе оно окажется куда ближе, чем могло.

* * *

Лале и раньше знала, что ее «тайный» летний домик принадлежал Хюме, но после рассказала дяди Мурада он приобретает для нее уже некоторый более печальный оттенок. Она не знала ранее историю возведения этого домика и причин владения им именно за этой женщиной.

Теперь же летний, заброшенный как однажды и сама Хюма султаном, домик, навевает на нее лишь какие-то грустные мысли. Домик, построенный однажды с любовью во имя любви – стал в итоге оплотом несчастной женщиной       после того, как любимый мужчина перестал ее замечать. Она проводила тут время, надеясь на возвращения былых времен и чувств, а позже лишь с упоением их вспоминая. Все меньше живя настоящим, и все более времени проводя в прошлом..

Представляя, как где-то на той же кровати или стульчике могла сидеть Хюма, печально горюя о своей любви, Лале просто не может (по крайней мере сегодня, пока воспоминания слишком свежи) продолжать тут работу над картиной. Она берет полотно и, позвав за собой Момпен, выходит на задний дворик.

В последнее время она гораздо меньше уделяет времени портрету матери, оттого как выполняет обещанное Нурай-хатун – а именно рисует море. Но, однако, как она не старается, и сколько искренне не прилагает усилий – море получается лишь каких-то плоским. Натуральным рисунком и ничем большим – оно не шепчет тайн, не начинает пенится прямо у тебя на глазах, и не манит за собой в темную пучину..

Нет.

Это просто синиекраски.

Синие краски на белом холсте и не более. Вряд ли об этом Нурай просила Лале, когда обращалась к ней, как самому умелому художнику во дворце. И вот Лале вновь останавливается и, оторвавшись от работы, досадливо наблюдает за тем, что получается. Ничего не получается.

Ей совершенно не нравится картина.

И тут в кустах слышится тихий присвист – условный знак, что идут свои. Лале тут же воодушевляется, и, кажется, даже проблемы о возвращении Мехмеда, тяжелой судьбе Хюмы и ужасном, плоском море отходят на задний план.

Момпен тут же кидается к кустам первой, но не смеет ворваться внутрь, зная, что долгожданные гости и так с минуты на минуты выглянут к ним.

Так и происходит.

Первой показывается рыжая шевелюра Аслана. Он наклоняется к собаке и принимается трепать ее за уши, тиская за бока, а та довольно крутится и то и дело норовит подпрыгнуть и ткнуться ему мордой в нос.