Книга Ненавистная пара, страница 48 – Галина Чередий

— А чего ты хочешь, Летэ? — проскрипел я, замерев, и меня буквально осенило: мне так важно это знать, пусть никогда прежде и не спрашивал ее об этом, не по-настоящему, словно и правда хотел знать.

Вместо ответа, моя непостижимая пара уткнулась лбом мне в плечо, на этот раз бессовестно прячась сама, вцепилась пальцами в мою задницу, безжалостно вгоняя ногти, и изогнулась, вскидываясь мне навстречу и самостоятельно насаживаясь на мою истекающую по ней слезами похоти плоть.

Протиснуться внутрь нее — это как сгореть и воскреснуть в новой коже, такой неимоверно чувствительной, что мой торжествующий и мученический рев заглушил стон Летэ, отдающий болезненностью. Ее теснота убивала, практически испарила мне мозги с первого же полного погружения, но все же на истончившемся до полной прозрачности краю сознания тревожно билось нечто, что не отпускало и не позволяло просто провалиться в бездумную похоть, в удовлетворение жажды, от которой горело мое нутро.

Вогнав себя до основания, я замер, теперь сам приподнявшись, и, стиснув в кулаке волосы пары на затылке, принудил ее вернуть контакт наших взглядов.

— Чего ты хочешь, Летэ? — требовательно прорычал в ее раскрасневшееся и отрешенное от страсти лицо. За ребрами заныло, закололо от ее вида. Ненавижу ее за то, что такой видел не только я, но, как бы это кишки узлом ни связывало, глаз не отвести, не оторваться. Сука, какая же она великолепная, мать ее, сука!

Летэ взбрыкнула подо мной, сжимая внутренние мышцы, и чуть не заставила меня забыть обо всем на свете. Только бы долбиться, врываться, хрипеть, как при смерти, пока не кончу.

Но нет! Навалился, вдавливая в землю сильнее, обездвиживая. На моих условиях, на моих!

— Отвечай! — Мои зубы лязгали, но я не делал ни малейшего движения сам и не давал ей пошевелиться.

— Я жить хочу! — выкрикнула Летэ. — Просто жить! Заново и как никогда прежде! Ты это понять сможешь?

Могу ли я? Способен ли на это в принципе и думать о подобном конкретно в это мгновение, когда почти все, что значимо, — это дать волю бушующему внутри огню, или он спалит меня до пепла без всякой жалости. Ради облегчения этой иссушающей жажды я готов сказать Летэ, что понимаю все что угодно, что хочу того же, чего и она, наплевать, что это. И, процедив свое «смогу» сквозьсжатые зубы, я наконец отпустил себя.

Все исчезло. Ревущее пламя вырвалось на волю. Окружило мое сознание со всех сторон, сделав его тоннельным или даже точечным. Пылало все: мои бешено работающие мышцы, кости, воздух, которым мы не дышали — давились, мир вокруг — но все равно и на фоне этого огненного безумства Летэ горела для меня невыносимо ярче. Глаза жгло: смотреть на нее, стонущую, вдруг податливую, содрогающуюся от каждого тяжелого удара моих бедер, мечущуюся и вскидывающуюся навстречу, принимающую до предела, будто разрывающуюся между желанием вырваться из этого сумасшествия и отдаться ему еще больше, чем полностью, было невыносимо больно, но и смертельно невозможно оторваться.

Не было ни одного проклятого шанса, что все продлится долго. Едва начавшись, с первым толчком, я стал безудержно падать в оргазм. Валиться в этот водоворот, все ускоряясь, готовясь разбиться в лепешку, достигнув твердой земли, и ликуя от этой перспективы, как умалишенный, гонясь за ней, надрывая себя. Единственное, что удерживало на грани, — первобытная, основополагающая необходимость отдать сначала наслаждение своей истинной.