Книга Пан Володыевский, страница 132 – Генрик Сенкевич

Маленький рыцарь, Кетлинг, Мыслишевский и Квасиброцкий отвечали из замков на огонь турков. Генерал подольский время от времени заглядывал к ним, он ходил под градом пуль весьма озабоченный, но пренебрегал опасностью.

К вечеру, когда огонь усилился еще пуще, генерал подольский подошел к Володыёвскому.

— Мы здесь долго не продержимся, полковник, — сказал он.

— Продержимся, покуда турки стрельбою довольствуются, — ответил маленький рыцарь, — но они нас минами отсюда выкурят, камень уже долбят.

— В самом деле долбят? — с тревогой спросил генерал.

— От семидесяти пушек грохот стоит неумолчный, но случаются все же минуты тишины. Как придет такая минута, вы, ваша светлость, прислушайтесь и услышите.

Минуты этой пришлось ждать недолго, к тому же помог случай. Лопнула одна осадная турецкая пушка. Это вызвало замешательство, из других шанцев посылали узнать, что произошло, и стрельба на время прекратилась.

В этот момент Потоцкий с Володыёвским подошли к самому краю бастиона и стали прислушиваться. Спустя какое-то время уши их уловили весьма явственное звяканье кирок, дробящих скалу.

— Долбят, — сказал Потоцкий.

— Долбят, — подтвердил маленький рыцарь.

Оба замолкли. Великую тревогу выразило лицо генерала; подняв руки, он крепко сжал виски ладонями.

— Дело обычное при любой осаде, — сказал на это Володыёвский. — У Збаража под нами денно и нощно рыли.

Генерал поднял голову.

— И как поступал при этом Вишневецкий?

— Мы сужали кольцо валов.

— А нам что делать надлежит?

— Нам надлежит орудия и все, что можно, с собою захватить и в старый замок перенестись, поскольку он стоит на скалах, минам недоступных. Я так и рассчитывал: новый замок послужит нам для того лишь, чтобы дать неприятелю первый отпор, после мы сами взорвем его с фасада, а настоящая оборона только в старом начнется.

Наступила минута молчания, и опять генерал озабоченно склонил голову.

— А коли нам придется из старого замка отступать? Куда отступать станем? — спросил он подавленно.

Маленький рыцарь выпрямился, шевельнул усиками и указал пальцем в землю.

— Я только туда, — молвил он.

В тот же миг сызнова взревели пушки и целые стаи гранат полетели на замок, но уже стемнело, и их отчетливо было видно. Володыёвский, простившись с генералом, пошел вдоль стен и, переходя от одной батареи к другой, всех взбадривал, давал советы. Наконец ему встретился Кетлинг.

— Ну что?

Тот мягко улыбнулся и сказал, пожимая руку маленькому рыцарю:

— Видно от гранат, как днем. Огня нам не жалеют!

— Важная пушка у них лопнула. Ты взорвал?

— Я.

— Спать, однако, хочется.

— И мне, да не время.

— Женушки небось, беспокоятся, — сказал Володыёвский, — как подумаешь, сон бежит.

— Молятся за нас, — молвил Кетлинг, подняв глаза к летящим гранатам.

— Дай бог здоровья моей и твоей!

— Между шляхтянками, — начал Кетлинг, — нету…

Но не закончил — в эту как раз минуту маленький рыцарь, обернувшись, закричал вдруг что есть мочи:

— О боже! Батюшки светы! Что я вижу!

И бросился вперед. Кетлинг глянул удивленный: в нескольких десятках шагов от них, на подворье замка, он увидел Басю в сопровождении Заглобы и жмудина Пентки.

— К стене! К стене! — кричал маленький рыцарь, спеша оттащить их под прикрытие крепостных зубцов. — Бога ради!..

— Ох! Да разве же с нею справишься! — прерывающимся голосом, сопя, проговорил Заглоба. — Прошу, молю, и себя ведь, и меня погубишь! На коленях ползаю, куда там! Что было делать? Одну ее пустить? Уф! Ничего не слушает! Ничего! «Пойду да пойду!» Получай вот!

На лице у Баси был испуг, брови дергались — сейчас заплачет. Не гранат она боялась, не грохота ядер, не осколков камней, но мужнина гнева. Сложив руки, как ребенок, который страшится наказания, она вскричала рыдающим голосом:

— Не могла я, Михалек! Ну, ей-богу, не могла! Не сердись Михалек, милый! Не могу я там сидеть, когда ты тут маешься! Не могу! Не могу!

Он и вправду рассердился было, чуть не крикнул: «Бога, Баська, побойся!» — но внезапно такое умиление охватило его, что слова застряли в горле, и, только когда светлая, милая ее головка прижалась к его груди, он наконец произнес:

— Друг ты мой верный, до самой смерти!..

И обнял ее.

А Заглоба тем временем, втиснувшись в стенной пролом, торопливо рассказывал Кетлингу:

— И твоя собралась было, да мы ее обманули, никуда не идем, мол. Ну как же! В ее-то положении… Генерал артиллерии у тебя родится, как бог свят! На мост меж городом и замком, гранаты сыплются, что груши спелые… Думал, лопну… Не от страха, нет, от злости… На острые осколки угораздило шмякнуться, всю кожу себе ободрал, теперь небось неделю не сядешь — больно. Придется монахиням смазывать меня, о скромности позабывши. Уф! А те шельмецы все стреляют, чтоб их громом разразило! Пан Потоцкий командование мне хочет передать… Пить солдатам дайте, а то не выдержат… Глядите, граната! Господи боже мой! Где-то близко упадет… Баську заслоните! Ей-богу близко!..

Но граната упала вовсе не близко, а далеко на крышу лютеранской часовни в старом замке. В этой часовне с мощными сводами был арсенал. Снаряд, однако, пробил своды и зажег порох. Оглушительный грохот, сильнейший, нежели гром орудий, сотряс основания обоих замков. С крепостных стен послышались вопли ужаса, все пушки — и польские и турецкие — разом смолкли.

Кетлинг оставил Заглобу, Володыёвский Басю, и оба они опрометью кинулись к стенам. Минуту слышно было, как они запыхавшись, отдают распоряжения, но команду их заглушил барабанный бой в турецких шанцах.

— На приступ пойдут! — шепнул Басе Заглоба.

В самом деле, турки, заслышав взрыв, вообразили, как видно, что оба замка рухнули, а защитники частью погребены под руинами, частью парализованы страхом. С этой мыслью они и решились на приступ. Глупцы! Им неведомо было, что одна только лютеранская часовня и взлетела на воздух, никакого иного ущерба, кроме сотрясения, взрыв не причинил, ни одна пушка даже с лафета не упала в новом замке. Барабанный бой в шанцах все усиливался. Толпы янычар покинули шанцы и рысью устремились к замку. Огни в замке и в турецких апрошах погасли, ночь, однако, стояла погожая, и в свете месяца видно было, как плотная масса белых янычарских шапок колышется на бегу, подобно волне, колеблемой ветром. Шли несколько тысяч янычар и несколько сот ямаков. Многим из них больше не суждено было увидеть стамбульских минаретов, светлых вод Босфора и темных кладбищенских кипарисов, но сейчас они бежали с яростью в сердцах, уверенные в победе.