Книга Дни гнева, дни любви, страница 26 – Роксана Гедеон

– А я немножко похожа на девочку Зернышко, правда? – сонно спросила Аврора.

– Ты у меня просто Голубое Зернышко, дорогая, – проговорила я, перебирая ее волосы, – у тебя такие голубые глаза.

Когда я укладывала мальчика в постель, он проснулся, недовольно заворочался, потом, узнав меня, схватил за руку.

– А песенка? – спросил он. – Разве ты забыла?

Я ничего не забыла, кроме того, и не могла противиться этому очаровательному созданию. Я спела ему «Песенку о зеленой лужайке» – ту, что он с детства любил больше всего. Глаза у Жанно слипались, но он еще сжимал мою руку, и, когда я замолчала, он потребовал, очень властно, как маленький тиран:

– Еще! Хочу еще!

Пока я пела ему итальянскую колыбельную, он все-таки уснул – крепко, безмятежно. Я поправила на нем одеяло…

Усталая, но довольная и счастливая, я вышла из детской, тихо прикрыв за собой дверь. Маргарита ожидала меня в коридоре.

– Адмирал здесь? – спросила я.

Она покачала головой. Ну и хорошо, решила я. Значит, заботы о нем отложим на потом. Сейчас мне предстояло уладить еще одно дело.

– Я иду в кабинет, Маргарита, а ты принеси мне туда ужин. Я очень голодна.

Она хотела возразить, но я остановила ее:

– Вижу, вижу, что ты хочешь устроить мне нахлобучку, однако давай отложим это до завтра, хорошо? Мне нужен Паулино, Маргарита. Он в Париже?

– Вероятно, в конторе, мадам. Я могу послать за ним…

– Пошли, и пускай он захватит с собой все бумаги! Пакет от Клавьера я нашла быстро, на письменном столе, но нельзя сказать, что это доставило мне радость. Итак, там, в Вене, он не просто бравировал. Его намерения действительно были угрожающими. Пятьсот тысяч надо будет вернуть, и как можно скорее…

Такие суммы уже начинали пугать меня. Я была уверена, что во всех трех отелях в Париже мне не найти пятисот тысяч наличными. Это слишком большое количество. Как Эмманюэль мог брать в долг у такого человека? Да и я вела себя достаточно безрассудно. Это сейчас, вынужденная обстоятельствами, я стала интересоваться личностью Рене Клавьера и знала, что банкиром он был, быть может, и надежным, но уж никак не порядочным. Что он нажил около десяти миллионов на спекуляции государственными облигациями Соединенных Штатов Жаль, что раньше мне все это было безразлично. Иначе бы я никогда…

Вошел Паулино – разгоряченный, сердитый.

– Надеюсь, вы еще не спали? – спросила я.

– Нет! – отрезал он. – Не в этом дело! Вы уже все знаете?

– О чем?

– О пятистах тысячах!

– Я узнала об этом уже давно и удивляюсь, почему ты до сих пор не уплатил, – храбро сказала я.

Паулино сердито тряхнул головой.

– Мадам, у нас нет таких денег!

– Как это? – спросила я.

– Потому что однажды вы уже уплатили Клавьеру почти полмиллиона. Потом еще и еще. С тех пор у нас не водятся крупные наличные деньги.

Теперь рассердилась и я.

– Вы ведете себя как беспомощный ребенок! Мне не нужен управляющий, который только говорит, что у меня есть и чего нет. Мне нужен управляющий, который мог бы давать советы! Разве вы забыли, что после смерти Эмманюэля я унаследовала состояние, которое давало мне миллион в год?!

Паулино покачал головой.

– Мадам, как бы вы ни сердились, а мне лучше известно положение дел… Миллион ливров дохода вы имели до падения Бастилии, да и тогда эти деньги словно уходили в песок. Но с тех пор я вот уже три года не могу собрать с ваших владений и пятисот тысяч. Эта цифра – предел.

– Почему? – спросила я, хотя и сама знала ответ.

– Потому что революция, мадам. Крестьяне ничего не платят, и их защищает закон. Отменены бывшие дворянские привилегии – и это тоже закон. Всех защищает закон, только не вас. Повторяю, пятьсот тысяч – это предел. Боюсь, в этом году мы не получим и этого.

Я медленно, не читая, перебрала письма, которые он мне дал. Это были доклады с мест о неплатежах за лес, землю, аренду мельниц, обращения деревенских коммун к гражданке д'Энен, сведения о пожарах в некоторых замках… Это было как раз то, что называли Великим страхом.

Почти угадав мои мысли, Паулино сказал:

– Добавьте к этому то, что на Мартинике начались волнения и мы там, можно сказать, все потеряли, и вспомните замок, который ваш муж неизвестно зачем продал за бесценок.

– Какой муж?

– Покойный. Продал за такую мизерную сумму! Господи ты Боже мой, да сейчас за одни замковые решетки можно было бы взять больше!

Я вспомнила. Он продал его затем, чтобы купить мне роскошное бриллиантовое ожерелье – самое дорогое из тех, которые я когда-либо видела. Он заявил, что оно стоит военного корабля со всем снаряжением. «Нет, что вы, Сюзанна, ни в какие долги я не влез!» – прозвучал у меня в ушах голос Эмманюэля.

– По-видимому, мой первый муж не разбирался в этих делах, – проговорила я поспешно, чтобы Паулино не догадался, что я тоже некоторым образом причастна к этому делу. – А вот вы, наверное, раздаете половину денег на благотворительность, вырывая кусок изо рта у моего собственного ребенка!

Паулино так развел руками, что я сразу же осознала, что вспылила беспричинно.

– Мадам, я за последние месяцы дал только пять тысяч ливров пансиону для девочек, – произнес он. – Все это написано в отчете.

Я тяжело вздохнула.

– Так что же делать? Надо же как-то вернуть долг!

– Я об этом долго думал, мадам. Но надо было подождать, пока вы вернетесь.

– И что же вы предлагаете?

– Продать особняк на Вандомской площади, мадам.

Я почувствовала ужасную досаду и возмущение. Продать чудесный отель с мягкой мебелью, картинами, изумительным садом – отель, где жили мои предки…

– Большей нелепости вы и придумать не могли. Я никогда не продам этот дом. Он слишком дорог мне.

– Он самый дешевый из всех ваших парижских отелей.

– Какое это имеет значение? Ради какого-то жалкого долга я не намерена жертвовать целым особняком…

Паулино наклонился ко мне, заглянул в глаза.

– Мадам, – сказал он мягко, куда мягче, чем прежде. – Мадам, вы должны правильно понять наше положение. Долг Клавьеру отнюдь не ничтожен. Он даже в прежние времена не считался бы ничтожным. Ну, постарайтесь же поразмыслить трезво.

Он так мягко втолковывал мне мысль о необходимости чем-то пожертвовать, что я ощутила и его правоту, и собственное бессилие, смешанное с упрямством и отчаянием.

– Но я не могу, не могу, – твердила я. – Так нельзя… Продать отель! Нет, это просто ужасно!