Книга Край вечных туманов, страница 64 – Роксана Гедеон

– Филипп Антуан де ла Тремуйль, принц де Тальмон, герцог де Тарент, сеньор Шато-Гонтье и пэр Франции.

Это прозвучало очень спокойно, с хорошо ощутимым холодом в голосе. Невозможно было не почувствовать расстояния, отделявшего такого вельможу от его судей.

– Кто вы такой?

– Генерал королевской армии.

– Человека, который называл себя королем, больше не существует.

– Короли существуют всегда, пока есть люди, которые в это верят.

Наступило молчание. Писец быстро записывал все эти слова в протокол.

– Сколько вам лет? – осведомился капитан.

– Пятьдесят пять.

– Вам известен декрет Конвента, по которому вас будут судить?

– Я не признаю за учреждением, которое вы именуете Конвентом, права издавать какие-либо декреты.

Капитан откашлялся. Ему было словно не по себе. Отвечая, подсудимый смотрел как бы мимо него, ни разу не взглянув на главу военно-полевого суда.

– Вы сознаете, что безжалостно убивали честных патриотов и подняли кровавый мятеж против Республики?

– Я убивал злодеев, поднявших руку на короля, а что касается Республики, то именно ее провозглашение было преступным и мятежным.

– Вы жестоко расправлялись с доблестными солдатами Республики. Вы расстреливали даже женщин! Вы превратили Ман в сплошное кровавое побоище. Наконец, доказано, что вы замышляли покушения на лучших революционных военачальников и подсылали к ним убийц. Вы признаете это?

– Сударь, – насмешливо сказал отец, – у нас с вами война. Воображать, что на войне врат старается доставить вам удовольствие, – значит исходить из ложных соображений.

– Мушбеф, – обратился капитан к писцу, – запиши: подсудимый сознается в своей измене.

– Измене? – надменно переспросил принц. – Позвольте же узнать, господа граждане, кому это я изменил?

Это самое «господа граждане» прозвучало так колко, что судьи побагровели. Отцу, наверно, было все равно, что они думают. Он знал, что так или иначе его ждет смерть. Страшная уверенность!

– Вы изменили Республике и предали нацию.

– Разумеется, – холодно ответил принц. – Я не желал жить в грязи, подобно вам.

– Что вы имеете в виду?

– Я отнюдь не желаю обидеть вас словами, сударь, но то, что мы зовем грязью, вы называете нацией.

– Мушбеф, – снова сказал капитан, – запиши: подсудимый оскорбляет суд, нацию и Республику.

Обращаясь к принцу, он продолжил:

– Вы творили преступления, равных которым нет в летописях народов. Вы желали вновь вернуть Францию в рабство, восстановить власть тирана, а себе ценой трупов патриотов вернуть звание принца.

Я презрительно усмехнулась: он даже не знал, что принц – это не звание, а титул.

– У меня не было необходимости возвращать себе титул принца, ибо я им всегда оставался.

Сердце у меня в груди стучало оглушительно гулко. Я задыхалась от невыносимой боли предстоящей утраты и в то же время… и в то же время ощущала страстную горячую гордость. Как он держится! Наверняка у всех этих мерзавцев внутри все переворачивается. Ведь внутри они – рабы, а отец сеньор. Они это прекрасно чувствуют, хотя не подают вида.

– Вы подаете нам пример фанатичного, чудовищного роялизма. Вы хотели залить кровью Республику.

– Именно так. Я хотел уничтожить революционеров и восстановить короля на законном престоле. Что ж, мне это не удалось. Вы сможете продолжать растить этого гомункулуса – Республику, отплясывать на развалинах и уничтожать церкви. Но как бы вы ни изощрялись, религия всегда останется религией, и того обстоятельства, что монархия пятнадцать веков освящала нашу историю, вам не зачеркнуть, как не зачеркнуть и того, что старое дворянство, даже обезглавленное, все равно выше вас. Но вы этого уже не поймете.

– Да прикажите же ему замолчать! – не выдержав, крикнул один из офицеров. – Гражданин капитан! Запретите злодею злоумышлять против Республики прямо в революционном суде!

Отец взглянул на него и сразу же узнал Альбера, нашего бывшего привратника.

– А, господин лакей! – насмешливо приветствовал он его. – Вас, возможно, повысили в чине, назначили палачом? Примите мое искреннее восхищение.

Капитан сделал знак рукой, показывая, что сейчас зачитает приговор. Бумага была составлена явно заранее, весь этот суд был неизвестно для чего устроен.

– Обвиняемый Тремуйль, дело слушанием закончено. Именем Республики военно-полевой суд приговаривает вас к смертной казни.

Капитан взглянул на принца и добавил:

– Вы будете расстреляны сейчас же, без всяких отсрочек. Вам предоставляется последнее слово. Что вы имеете нам сказать?

– Вам? – высокомерно переспросил отец. – Вы слишком мелки, сударь, чтобы принц обращался лично к вам.

– В таком случае, – вскипев, крикнул капитан, – вы будете расстреляны немедленно!

– Прекрасно! – насмешливо сказал отец. – Проволочек и так было слишком много. Я бы действовал намного быстрее.

Решительно, ему все было нипочем. По крайней мере, он не выказывал никаких внешних признаков растерянности или печали. Я увидела, как выстраиваются солдаты для расстрела, и глаза мне заволокло красным туманом, а горло сжали спазмы. У меня не было больше сил созерцать все это. В отчаянии я упала на землю и яростно кусала пальцы, чтобы не закричать.

О, как мне сейчас хотелось именно этого – крика, хотя бы вопля, лишь бы наступило облегчение. Когда боль и горе переполняют душу, буквально душат человека, ему необходимо хоть в чем-то излить их – излить физически, чтобы от этого полегчало; а если такой возможности нет, ты находишься просто на грани помешательства.

Этот человек, такой мужественный и смелый, суровый и непреклонный, он был еще полон сил и отваги, он мог бы еще многие годы быть рядом со мной, а события повернулись так, что я больше никогда его не увижу! Эти подонки, революционеры, лишившие меня всего, заставившие перенести такое, что и во сне не приснится, – они теперь расстреливают моего отца. Боль утраты была так невыносима, что я не могла не стонать, словно пребывала в беспамятстве. Проклятия срывались с моих губ. Я то вспоминала, что было раньше, и плакала над этим, то чувствовала безграничную ярость, готовую, казалось, испепелить палачей.

И тогда со двора в последний раз донесся этот звучный, холодный, высокомерный голос:

– Я умираю за Бога, короля и своего внука. Да здравствует Людовик XVI!

Эти слова словно обожгли мое воспаленное сознание. Он вспомнил о Жанно – ребенке, который, в сущности, объединил нас обоих. Я лихорадочно ломала пальцы, пытаясь понять, что он имел в виду, говоря, что умирает «за своего внука». Была ли это просто громкая фраза или отец действительно любил моего сына и на него возлагал все свои надежды?