Книга Как стать добрым, страница 32 – Ник Хорнби

— Прекрасно. Там я смогу хорошо поработать. Прекрасная атмосфера у вас дома, вы знаете об этом?

— И последнее: ГудНьюс вегетарианец. Но это даже облегчает тебе работу. Не правда ли?

— О да. А еще больше — тебе.

— Он строгий вегетарианец. — Дэвид, похоже, окончательно разучился воспринимать иронию, когда она не подается агрессивными средствами. Иными словами, утратил чувствительность к острым блюдам, когда их подают остывшими.

— Ну что ж, располагайтесь, — гостеприимно предложила я бездомному ГудНьюсу. Еще один босяк был обеспечен крышей над головой. Что касается меня, то я чувствовала, что он уже нас никогда не покинет.

Дэвид приготовил курицу в кляре и овощи. Курица предназначалась для нас, овощи — для всех, включая нашего гостя. Пока Дэвид готовил, ГудНьюс беседовал с ним на кухне, после чего состоялась наша первая совместная трапеза. Основной темой разговора за столом был ГудНьюс, а именно следующие вопросы: «ГудНьюс и черепахи» (оказывается, то, что они видят, необъяснимо словами), «ГудНьюс и каковы предметы в действительности» (человек плох, но в нем остается надежда на выздоровление души — надо лишь отыскать путь), «ГудНьюс и его исцеляющие руки». Молли снова захотела, чтобы он прогрел ее там и сям, но Дэвид заметил, что мы, между прочим, сидим за столом.

— А вы всегда могли так делать? Например, когда вам было столько лет, как мне сейчас? — спросила Молли.

— Нет. Я ничего не умел, пока мне не исполнилось… как это будет по-вашему — двадцать пять.

— А сколько вам сейчас?

— Тридцать два.

— А как вы узнали, что обрели такие способности? — Этот вопрос исходил от Тома, который по-прежнему стойко не поддавался обаянию ГудНьюса.

— Моя подружка в то время растянула шейную мышцу и попросила меня растереть ей вот тут, и… произошло нечто странное.

— Что именно?

— Непостижимо. Лампочки вдруг вспыхнули и стали светить ярче, в комнате сделалось жарко. В общем, нечто необыкновенное.

— И откуда, вы думаете, взялся ваш дар? — В этот раз, к моему удовлетворению, уксуса в моем голосе было куда меньше. Я понемногу училась. Я еще не стала добрым белым вином, но пить меня уже можно — или хотя бы добавлять в пунш.

— Знаю откуда, но не могу сказать при детях.

Я не поняла, что он имел в виду, но, если ГудНьюс полагал, что историю о том, как он стал знахарем, нельзя рассказывать в присутствии несовершеннолетних, я не собиралась спорить с ним на эту тему, даже если сами несовершеннолетние были иного мнения.

— Нет, нет, расскажите, — попросил Том.

— Нет, — сказал ГудНьюс. — Давайте поговорим на другую тему.

— Как зовут вашу подружку? — спросила Молли.

— Глупый вопрос, — хмыкнул Том. — Кому это интересно. Вот дура.

— Эй, Том, дружище. Возможно, эта информация кому-то важна, почем нам знать? — сказал ГудНьюс. — Может быть множество причин, по которым Молли необходимо знать имя моей подружки. Вероятно, это благие причины, насколько я знаю Молли. Давай не оскорблять людей за то, что они обращаются к нам с вопросами, хорошо? Молли, ее зовут Андреа.

Молли самодовольно кивнула, а на лице Тома вспыхнула ненависть — подобное лицо можно было встретить в газете, иллюстрирующей статью об этническом раздоре в бывшей Югославии. В общем, я не сомневалась, что диджей ГудНьюс нажил себе врага.

Оставшуюся часть обеда мы старались избегать горячих точек соприкосновения: ГудНьюс ненавязчиво и осторожно интересовался нашей работой, расспрашивал о наших делах в школе, о наших учителях, а мы так же осторожно отвечали (кое-кто и сквозь зубы) — сжато и лаконично, сдержанно роняя слова. Так мы и проводили время, пока тарелки не освободились окончательно и не настала пора расходиться.

— Я помою посуду, — предложил ГудНьюс.

— У нас есть посудомоечная машина, — сказала я, и ГудНьюс озадаченно посмотрел на Дэвида. Нетрудно было предугадать, что за этим последует.

— У вас, наверное, никогда не было посудомоечной машины, — устало предположила я, чтобы подчеркнуть, что временами неприязнь ГудНьюса к некоторым приметам цивилизации становится утомительной.

— Не было, — ответил ГудНьюс.

— У вас, похоже, нет многих вещей, — осторожно сказала я, — без которых многие люди не могут сейчас обойтись. Причем, заметьте, они ими обзаводятся, чтобы облегчить себе существование.

— В самом деле, — согласился он. — Но ведь от того, что существование облегчается, никому не становится легче. Рабство тоже в свое время считалось неплохим изобретением и здорово облегчало существование. Ну и что — в конце концов те, кто так считал, оказались неправы. Потому что порабощать людей или машины — это не лучший способ облегчить жизнь. Ведь рабы — это плохо, не так ли?

— Значит, вы считаете рабство и использование посудомоечной машины явлением одного порядка? Так, что ли, ГудНьюс? Или вы хотели сказать что-то другое?

— Мне все-таки кажется, что это одно и то же.

— Что ж, многие вещи на первый взгляд похожи, но это еще ничего не значит. Так можно сказать, что педофилия это то же, что и… мыло, например. А фашизм, может быть, то же самое, что и туалеты. Но это не значит, что я стану водить детей писать в садик лишь потому, что ваш необычный моральный кодекс отдает этому предпочтение.

Фашизм, может быть, то же самое, что и туалеты… — что это со мной? Неужели я в самом деле только что сказала это? Неужели из меня такое вырвалось? Вот в какой мир я попала — в мир, где можно сбиться на подобную извращенную логику.

— Глупо, — сказал Дэвид. — И опять сарказм.

Сарказм — это моя привилегия. «Ах, так это я глупа? А не человек, который не спит в постели, потому что считает это блажью и излишеством?» Мне стало не по себе. Я же должна была придерживаться нити разговора: обсуждения рабства и посудомоечных машин — с чего разгорелся сыр-бор, — а не сползать в детские обиды.

— Я пытаюсь обходиться без тех вещей, которыми не обладает в мире каждый, — сказал ГудНьюс. — Вот когда посудомоечная машина появится у последнего бразильского индейца в экваториальных лесах, или кофеварка для капуччино, или плазменная кварцевая телепанель на всю стену — тогда и я обзаведусь всем этим, понимаете? Но пока дело обстоит иначе, предпочитаю воздерживаться.

— Весьма благородно с вашей стороны.

«Псих», — подумала я про себя, с громадным чувством облегчения вынося такой диагноз. Ведь я ничего не знала об этом человеке, и он не мог убедить меня в собственной неправоте, подлости, потворстве своим желаниям — он же просто маньяк, и я запросто могу его игнорировать. На него просто не надо обращать внимания — и все.

— У всех в мире есть посудомоечная машина, — заявила Молли, явно сбитая с толку. За все время переживания своих материнских ошибок я впервые чувствую себя настолько унизительно.