Книга Вакансия, страница 43 – Сергей Малицкий

– А я отвечу, – остановился у одной из икон Дорожкин. – Не хочу.

– Почему? – не понял священник. – Вы не христианин?

– Христианин, скорее всего, – задумался Дорожкин. – А по крещению, так православный. Но не хочу. Клясться не хочу. А для меня крестное знамение как клятва. Зачем?

– Клятва? – задумался священник. – Это вас гордыня корежит. Какая уж тут клятва? Почитание Господа Бога. Изображая крест на теле своем, показываем мы, что принадлежим Спасителю и служим Ему. Хотя да… Клятва. Зарок. Наверное…

Священник покачал головой, затем кивнул, словно спорил и одновременно соглашался сам с собой, поднял звукосниматель, с шорохом опустил его на грампластинку и, прикрыв глаза, негромко запустил под своды церкви все ту же песню.

– Музыку слушаете, – пробормотал Дорожкин. – Странно как-то. Я думал, что в церкви должна идти служба.

– Она и идет, – не открывая глаз, кивнул священник. – Но я ночью служу. Почти всегда только ночью. Всенощную.

– Почему так? – не понял Дорожкин. – Разве всенощную не накануне воскресных дней служат? Ну или праздников?

– У нас так, – почти безразлично произнес священник, покачивая головой в такт мелодии. – Прихожане мои приходят ко мне ночью, поэтому служу я ночью.

– А днем слушаете Эдит Пиаф? – улыбнулся Дорожкин. – Почему?

– Слушается, и слушаю, – ответил священник. – Такой талант только от Бога мог быть. И женщина эта пронесла свой талант через свою жизнь в муках и трудах, претерпела многое, но не зарыла его в землю, донесла до ушей и сердец. Голос ее от Бога, так почему ему не звучать в церкви?

– И не поспоришь… – едва слышно прошептал Дорожкин и подошел к иконостасу. Вырезанные с удивительным мастерством виноградные гроздья и листья оплетали каждую деталь деревянного шедевра. Дорожкин даже протянул руку, чтобы убедиться, что это не литье из золоченого пластика.

– Липовый, – подал голос священник. – Краснодеревщик местный резал. Редкий мастер. Молодец Борька.

– Почему днем никого нет? – спросил Дорожкин, рассматривая иконы. – Почему народ днем не ходит в церковь?

– Не хочет, – прищурился священник. – Не до того ему… пока.

– Пока? – остановился Дорожкин. – Как вам, святой отец, то, что творится в городе?

– А что там творится? – поднял брови священник.

– Разное, – пожал плечами Дорожкин. – Некоторые говорят, что ничего не происходит, некоторые, что нечисть разгулялась. Как вы относитесь к нечисти, святой отец?

– Напрямую, – ответил священник и щелкнул пальцами, заставив вспыхнуть сразу все свечи, густо торчащие в подсвечниках и песочниках. Пламя затрещало, по церкви пробежала волна тепла, лицо вздрогнувшего Дорожкина обдало жаром.

– Не пугайтесь, – вздохнул священник. – Больше ничего не умею. Все прочее трудом, молитвой и упованием. Только нечисть – плохое слово. Не судите. Судящий калеку уродом кличет, а не судящий братом своим страдающим. От какой чистоты нечисть отмеривать предлагаете? Или с дара разбираться начнем, а там и до цвета волос и цвета кожи доберемся? Конечно, дар может быть и божьим, и родительским, и сторонним, и вовсе не даром, а проклятием, но нет греха на дароносице. Грех может только внутри божьей твари зародиться. Так что не по ликам, а по делам различать надо. Но к ликам тоже присматриваться не зазорно. Особенно если речь о собственном лице идет. Конечно, не для того, чтобы гордыню тешить, а чтобы мнимое и подлинное сверять. А вот если я стану рубеж класть между чистым и нечистью, так и вовсе храм закрывать придется. А кто об отпущении молиться станет? Всякого приму: и того, кого любопытство в храм ведет, и кого страх о расплате за содеянное гонит.

– А вам не страшно? – вдруг выговорил Дорожкин.

Выговорил и снова вспомнил втягивающиеся когти Дубровской с маникюром на окровавленных кончиках.

– Не страшно, а тяжко, – шевельнул ладонями священник. – Тяжести страшиться не следует, страшиться нужно собственной слабости. Так и слабость – не преграда непроходимая. Она же не преграду городит, а возможности меру дает. Наша доля не из простых, но уж не из тяжких. Был такой католический священник – патер Дамиан [24] . Он проповедовал среди прокаженных, возвращал людей, потерявших и облик, и нутро человеческое, к сути своей. Сам стал прокаженным. Умер от проказы. До последнего мига собственной жизни службы не оставлял. Так что мне страшиться? Или мне труднее, чем ему? Может, я в способности этой своей огненной и болен, вот только болезнь эта не душевная, а телесная, да и то смерть-то мне от нее не грозит. По крайней мере, от существа моего. Так в чем страх?

– Не могу объяснить, – признался Дорожкин. – В неизвестности. В невозможности. В необъяснимости.

– Ни к чему погружаться в то, что отринуть следует, – медленно произнес священник. – И то, что принять можно, тоже без погружения обойдется. По делам следует различать, по делам. Не размышляя, а примечая. Разум душу терзает и может затерзать до смерти, а порой и в посмертии не оставляет.

– В посмертии? – обернулся Дорожкин уже у двери, но ответа не получил. Священник вкрутил громкость и снова опустил иглу звукоснимателя на пластинку.

Allez, venez, Milord!

Vous asseoir a ma table…

У ворот стоял «вольво». Адольфыч что-то покупал в ларьке, а здоровяк Павлик переминался с ноги на ногу у велосипеда Дорожкина.

– Евгений Константинович! – воскликнул Адольфыч. – Чего это ты к отцу Василию забрел? Совесть замучила? А ты ее коньячком. Ну несильно да нечасто, чтобы не привыкла, а время от времени. Очень помогает. Совесть-то ведь, как давление, снижать надо, а то и вправду замучает. Ты не позволишь Павлику прокатиться на твоем велосипеде? Должен выдержать, подумаешь, каких-то сто двадцать килограмм.

Дорожкин развел руками. Павлик хмыкнул, задрал ногу, с не слишком обнадеживающим хрустом сел в седло и выехал на Октябрьскую.

– Куда отогнать-то? – поинтересовался Адольфыч. – К участку или к Фим Фимычу доставить?

– Сразу в мастерскую, – буркнул Дорожкин и закричал вслед Павлику: – К Урнову! Который «Урнов и сыновья»! На первое техобслуживание! После обкатки!

– Садись, – открыл правую дверь «вольво» Адольфыч. – Прокатимся. Я поведу.

Колеса шуршали ровно. Теплицы, пилорама, церквушка, фабрика, газик на постаменте – исчезли за лесопосадкой, потом за спиной остался и КПП, вокруг потянулась болотистая луговина, впереди замаячил другой лесок.

– Ну с километр отъехали, – притормозил Адольфыч и щелкнул каким-то тумблером. – Тут низина. Туман густой. Особенно осенью. Даже зимой бывает. Поэтому только с противотуманками.

Дорожкин удивленно посмотрел вперед, где только что видел серый, чуть тронутый пятнами оттаявшей изморози асфальт, как вдруг заметил клочья и целые пласты тумана, пересекающие дорогу. Машина прошла еще несколько метров, как все потонуло в светло-сером месиве, а еще через минуту вокруг сгустилась мгла.