Книга Призрак дома на холме, страница 32 – Ширли Джексон

— Я же говорю, мне противно, но не страшно, — ответила Элинор, польщенная, и повернулась к Теодоре. Та ничком лежала на ее кровати, и Элинор ощутила приступ гадливости, заметив на своей подушке красные следы от Теодориных рук.

— Послушай, — резко произнесла она, подходя ближе, — тебе придется носить мою одежду, пока не купишь новую или пока старую не постирают.

— Постирают? — Теодора судорожно перекатилась на спину и прижала окровавленные руки к лицу. — Постирают?!

— Бога ради, — сказала Элинор. — Дай я тебя умою.

Она подумала — не пытаясь хоть как-нибудь объяснить свои чувства, — что еще ни к одному человеку не испытывала такого безотчетного отвращения, тем не менее сходила в ванную намочить полотенце и, вернувшись, принялась оттирать Теодоре руки и лицо.

— Ты вся перемазана, — заметила Элинор, стискивая от брезгливости зубы.

Внезапно Теодора улыбнулась.

— На самом деле я не думала, что это ты писала, — проговорила она, и Элинор, обернувшись, увидела у себя за спиной Люка. — Какая же я дура, — сказала ему Теодора, и Люк рассмеялся.

— Ты будешь отлично смотреться в красном свитере Элинор, — сказал он.

Она гадина, думала Элинор, идя в ванную, чтобы замочить полотенце в холодной воде. Подлая, грязная и мерзкая гадина. Входя обратно, она услышала слова Люка:

— …вторую кровать. Теперь, девушки, у вас будет одна комната на двоих.

— Комната на двоих, одежда на двоих, — подхватила Теодора. — Мы будем практически близняшки.

— Кузины, — добавила Элинор, однако никто ее не услышал.

3

— Существовал и, более того, строго соблюдался обычай, — сказал Люк, крутя бренди в бокале, — согласно которому палач перед потрошением мелом прочерчивал на животе жертвы будущие надрезы — чтобы не промахнуться, как вы понимаете.

Мне бы хотелось ударить ее палкой, думала Элинор, глядя на голову Теодоры рядом со своим креслом. Мне бы хотелось забить ее камнями.

— Утонченная деталь, утонченная. Поскольку, если осужденный боялся щекотки, прикосновение мела доставляло ему невыносимые муки.

Я ненавижу ее, думала Элинор, меня от нее выворачивает; она вся чистая, вымытая и в моем красном свитере.

— А если осужденного вешали в цепях, то палач…

— Нелл? — Теодора подняла голову и улыбнулась. — Мне правда стыдно, честное слово.

Мне хотелось бы видеть ее казнь, подумала Элинор и сказала с улыбкой:

— Не глупи.

— Среди суфиев распространен взгляд, что мир не создан и, следовательно, не может быть уничтожен. Это я посидел в библиотеке, — серьезно объяснил Люк.

Доктор вздохнул.

— Сегодня, полагаю, придется обойтись без шахмат, — сказал он Люку, и тот кивнул. — День был утомительный, и дамы, наверное, захотят лечь пораньше.

— Я не уйду, пока не накачаюсь бренди до беспамятства, — твердо заверила Теодора.

— Страх, — начал доктор, — есть отказ от логики, добровольный отказ от разумных шаблонов. Мы либо сдаемся ему, либо боремся с ним; компромисс тут невозможен.

— Я вот подумала, — сказала Элинор, чувствуя, что должна перед всеми извиниться. — Я считала, будто совершенно спокойна, а теперь понимаю, что была ужасно напугана. — Она озадаченно нахмурилась; остальные молча ждали продолжения. — Когда мне страшно, я отчетливо вижу разумную, прекрасную в своей нестрашности сторону мира: столы, стулья и окна, с которыми ровным счетом ничего не происходит, я вижу их как сложный узор ковра, стабильный и неизменный. Однако когда мне страшно, я существую вне всякой связи с этими вещами. Наверное, дело в том, что вещи не боятся.

— Думаю, все мы боимся себя, — медленно произнес доктор.

— Нет, — ответил Люк. — Мы боимся увидеть себя явственно и без маски.

— Или понять, чего мы на самом деле хотим. — Теодора прижалась щекой к ладони Элинор, и та гадливо отдернула руку.

— Я всегда боялась оставаться одна, — сказала Элинор и тут же удивилась: неужто я это говорю? Сболтнула ли я что-нибудь такое, о чем завтра пожалею? За что снова буду себя казнить? — Там было написано мое имя, и никто из вас не понимает, каково это — оно такое знакомое. — Она протянула к ним руки, почти просительно. — Попытайтесь понять. Мое собственное дорогое имя, и вдруг кто-то пишет его на стене, обращается ко мне по имени… — Она помолчала и продолжила, глядя в глаза каждому, даже в обращенные к ней глаза Теодоры. — Представьте. Есть только одна я, и это все, что у меня есть. Мне больно чувствовать, как я рассыпаюсь и живу одной своей половиной, разумом, наблюдая, как другая половина мечется в ужасе, а я не могу этого прекратить, хоть и знаю, что на самом деле ничего плохого не будет, и тем не менее время тянется так долго, даже секунда бесконечна, и чтобы вытерпеть, надо сдаться…

— Сдаться?! — резко переспросил доктор, и Элинор удивленно посмотрела на него.

— Сдаться? — повторил Люк.

— Не знаю, — смущенно ответила Элинор. Я просто излагала свои мысли, убеждала она себя, я что-то говорила… что я сейчас говорила?

— С ней это уже бывало, — сказал Люк доктору.

— Знаю, — серьезно кивнул тот, и Элинор почувствовала, что все на нее смотрят.

— Простите, — сказала она. — Я выставила себя дурочкой? Наверное, это от усталости.

— Ничего-ничего, — так же серьезно ответил доктор. — Выпейте бренди.

— Бренди? — Элинор, опустив глаза, увидела, что держит в руке полный бокал. — Что я сказала? — спросила она.

Теодора хохотнула.

— Пей. Пей, моя Нелл, тебе надо выпить.

Элинор послушно отхлебнула бренди, отчетливо почувствовав, как оно обожгло гортань, и повернулась к доктору:

— Наверное, я сказала что-то очень глупое, иначе бы все так на меня не смотрели.

Доктор рассмеялся.

— Перестаньте стараться быть в центре внимания.

— Тщеславие, — беспечно произнес Люк.

— Потребность быть на виду, — подхватила Теодора, и все ласково улыбнулись Элинор.

4

Сидя на соседних кроватях, Элинор и Теодора ощупью отыскали друг дружку и крепко взялись за руки. В спальне царили зверский холод и непроглядная тьма. В соседней комнате, там, где до сегодняшнего утра жила Теодора, кто-то бубнил — слов было не разобрать, но сомнений, что это именно голос, не оставалось. Стиснув руки так, что ощущали пальцами каждую косточку, девушки вслушивались в настойчивый тихий гул: голос то повышался, подчеркивая какое-то невнятное слово, то понижался до шепота, но не умолкал ни на секунду. И вдруг, без всякого предупреждения, раздался булькающий смех — громче, громче, громче, заглушая бормотание, — и через минуту затих, перейдя в мучительный стон, а голос все звучал и звучал.