Книга Санькя, страница 39 – Захар Прилепин

Попытался кричать, но едва не потерял сознание, выдавив из себя негромкий вопль — легкое, что ли, розочкой прорезали?

Ложился иногда и отдыхал, но недолго, пугаясь заснуть.

Один раз перевалился на спину, посмотрел на небо. С удивлением обнаружил, что звезды шумят. Он явно услышал их шум, словно они — кроны деревьев. Покачивались, мигали медленно и шумели.

Вновь пополз.

«В канаве — не умру», — повторял иногда. Потом придумывал другую фразу и повторял ее.

«Я никого не сдал», — говорил Саша, когда взбирался на подъем последний, примеченный еще издалека — выводил этот подъем к асфальту, и по асфальту ехали прекрасные, теплые машины.

И уже сидя на асфальте, размахивая нелепо рукой, понял с ужасом — что никто никогда не остановится, видя в свете фар его страшную, кровавую рожу и рваную одежду.

Но еще больший ужас пришел от того, что начало холодеть внутри живота, и голова поплыла, и стало очевидно, что если упадет в обморок сейчас, — уже не выживет, не проснется.

Выполз прямо на дорогу, на середину ее. Остановился кто-то.

И только после этого наплыл потолок приемного покоя. Темный, почти неразличимый — оттого, что темно было в коридоре.

Саша смотрел в потолок.

Ночью, это, наверное, было той же ночью, его погрузили на каталку, везли по коридору. Нянечка мыла его тело теплой водой.

Куда-то перекладывали, делали рентген, поворачивали, переворачивали, он стонал.

Потом приехали в почти пустое помещение, где ходили двое врачей, крепких мужиков в голубых халатах.

Ничего не спрашивая у Саши, переложили его на кушетку. Порезали бинты, раскрыли рану на груди.

Он не знал, что они делали, — но показалось, что в грудь, меж ребер вставляют трубки зачем-то. Показалось еще, что кожу по краям раны прихватывают специальными инструментами и оттягивают — заглядывая вовнутрь его тела — нет ли там чего интересного.

Было даже больнее, чем когда пытали. Саша снова заверещал, но не бился, не мешал им работать.

Казалось, что тело внутри — почти пустое, как у куклы. Пустое, но болезненное и очень горячее, и смотреть туда нельзя, и нельзя туда засовывать тонкие железные предметы, это бесчеловечно.

Орал и орал, пока все это продолжалось.

Потом один из врачей сказал спокойно:

— Ты чего кричишь? Мы уже ничего не делаем.

— Извините, — неожиданно чистым голосом ответил Саша и замолчал. Правда, уже ничего не делали.

Врачи отошли, спокойные, от кушетки, где тихо, как после буйного припадка, лежал Саша.

— Подрался с кем, что ли? — спросил только один врач. Саша подумал мгновение и сказал:

— Подрался.

Какая разница, что говорить.

Врачи помыли руки и исчезли. Осталась медсестра, старенькая, тихая и незаметная, как доброе привидение.

— Нашли чего у меня? — спросил Саша. — Операцию будут делать? Стекло есть внутри?

— Не нашли ничего. Зашили, и все. Не будет никакой операции, — ответила она.

Саша поверил.

— А ногу мою что не гипсуете?

— А что ее гипсовать? Просто ушиб. Ты вообще весь синий. Долго били, наверное.

Она не спрашивала ничего — Саша удивился этому.

Его привезли в палату. Еще кто-то приходил… просили позвонить родственникам… он ответил, что — сирота… и буква «с», вылетевшая в дырку от зуба, как-то особенно подчеркнула это сиротство…

Еще был врач… или два врача… трогали руки… давили на живот… капельницу поставили… Саша заснул.

* * *

На улице уже было светло, но необычно тяжелые веки скрывали Сашу от навязчивого света дневного. Впрочем, наверное, уже вечереющего света — он весь день проспал.

Саша лежал, легко вспоминая вчерашнее, не умом и не отбитыми мышцами, а чем-то иным. И вспоминались не боль, не унижение, а теплая и отзывчивая пустота всего тела. Пустоту пытались нарушить, но она высвободилась, выжила и вытолкнула из себя боль, несколько сгустков красного и черного, холодные острия, зерна стекла…

И снова внутри шумело течением крови, еще немного нервным, но легким, легким. И там, где было сердце или душа, — все было легко и бестрепетно. Саша не пытался понять что-то, дойти до чего-то тихим и ленивым рассудком — но, кажется, впал в такое состояние, когда нежданно осознание чего-то приходит само, незваное.

И он понял — или, быть может, ему даже приснилось — понимание того, как Бог создал человека по образу и подобию своему.

Человек — это огромная, шумящая пустота, где сквозняки и безумные расстояния между каждым атомом. Это и есть космос. Если смотреть изнутри мягкого и теплого тела, скажем, Сашиного, и при этом быть в миллион раз меньше атома, — так все и будет выглядеть — как шумящее и теплое небо у нас над головой.

И мы точно так же живем внутри страшной, неведомой нам, пугающей нас пустоты. Но все не так страшно — на самом деле мы дома, мы внутри того, что является нашим образом и нашим подобием.

И все, что происходит внутри нас, — любая боль, которую мы принимаем и которой наделяем кого-то, — имеет отношение к тому, что окружает нас. И каждый будет наказан, и каждый награжден, и ничего нельзя постичь, и все при этом просто и легко.

Саша открыл глаза и убедился, что именно так все и обстоит. Рядом с его кроватью была тумбочка. Напротив стояла еще одна кровать. На кровати сидел человек и ел яблоко.

Человек увидел, что Саша открыл глаза, и помахал ему рукой, словно сидел на другом берегу и говорить не имеет смысла — трудно расслышать. Саша моргнул в знак приветствия.

Нет, все-таки все еще болело, он понял это, моргнув и тем самым заставив дрогнуть несколько мышц на лице. И первая, малая боль словно дала сигнал всему телу, и оно заныло — повсеместно, тягостно и нудно.

Саша лежал и прислушивался к себе: все клокотало и разламывалось, словно внутрь его тела запустили железный половник, перемешали все органы, и они теперь мыкались, места себе не находя.

Увидел в углу костыль, по видимости, не принадлежавший соседу — тот передвигался на своих ногах, и весьма бодро, — дело у него явно шло к выздоровлению.

Саша попросил принести костыль.

— Помочь? — спросил сосед.

— Спасибо, — ответил Саша, снова почувствовав, как буква «с» просвистела мимо сказанного слова, выпав из него.

Сосед стоял рядом с кроватью, не поняв: «спасибо — да» или «спасибо — нет».

Саша зажмурился, поняв, что ему сейчас будет очень больно, невыносимо.

— Меня Лева зовут, — сказал сосед, — зови, если что, — и отошел.

Саша открыл глаза, мельком глянул на Леву и заметил, что Лева — еврей из той редко встречающейся породы роскошных евреев — черно- и пышноволосый, плотный, чуть полноватый, с яркими чертами лица, быстро передвигающийся и, по-видимому, столь же быстро думающий, имеющий готовые ответы на очень многие вопросы, на бесчисленное их количество.