Книга Черная обезьяна, страница 4 – Захар Прилепин

Опять заперла дверь изнутри, ненавижу эту привычку. Приходишь в родной дом и стоишь, нажав звонок, минуту иногда. Минута, блядь, это очень много.

Дверь распахнули дети, сын и дочь.

Это они закрылись, зря я ругался. Чтобы достать до замка и закрыть дверь, они вдвоем подтаскивают стул к порогу. Чтобы открыть — опять подтаскивают.

Она ростом с цветочный горшок с лобастым цветком в нем.

Он с велосипедное колесо, только без обода и шины — весь на тонких золотых спицах: пальчики, плечики, ножки — все струится и улыбается, как будто велосипед в солнечный день пролетел мимо.

Стоят с распахнутыми глазами.

— Ты что нам купи-ил? — ежевечерний допрос.

— Вот, жвачку.

— Какая это?

— Земляничная. Земляничные поляны.

Целые поляны земляники напихали себе в рот и стоят не уходят — вдруг у меня еще что есть в карманах. Жуют, как две мясорубки. Глаза от напряжения круглые и умные.

Снимаю ботинки, белые носки мои выглядят так, что ими пыль с книг вытирать можно.

— Мама дома? — спрашиваю тихо.

Отрицательно крутят головами, оба, одновременно, потом сын говорит:

— Нет, ушла.

Потом дочь говорит:

— Мамы нет, ушла.

Каждый из них говорит так, как будто второго не существует. На любой вопрос — два ответа.

— А папа есть?

— Ты папа.

— Вот наш папа.

Тыкнули пальцами с двух сторон, в левое бедро и в правое.

С недавних пор жена не боится оставлять их одних, правда, ненадолго. Они смирные, спички не жгут, окна не открывают, ковыряются у себя в комнате. Строят домик.

Еще мне кажется, что с недавних пор она их ненавидит — не постоянно, но припадками; может, поэтому и уходит, чтоб не видеть. Они машут в окно ей лапками, она отворачивается — и судорога на лице. Это я ее довел.

Вскрыл холодильник, пошуровал в холодке, нашел сосиску и старый сыр, начал грызть его как яблоко, пока шел к столу, потом вернулся за майонезом.

Дети проделали весь этот путь по большой кухне со мной: туда, обратно, туда. У холодильника дважды привставали на цыпочки, заглядывая.

— А есть что-нибудь вкусненькое? — он.

— Пап, дай чего-нибудь вкусненького! — она.

Из вкусненького варенье, они не хотят. Нет так нет.

Сосиску разогрел в микроволновке — она лопнула и начала там салютовать. Опять жена даст втык за то, что вся печка грязная внутри. Скажу, что не я.

(«Да, сосед», — скажет она.)

Вытащил тарелку, сосиска дымилась, искореженная.

— Ой, — сказал сын, глядя на сосиску.

— Вау, — протяжно сказала дочь.

Я внимательно посмотрел на дочку, она сыграла плечиком.

«Надо же, — подумал неопределенно, — девка уже…»

Встали по обе стороны от меня.

Я подумал и еще раз сходил к холодильнику за огурцом. Как вкусно: огурец, ошпаренная сосиска, сыр, вот хлеб еще достанем.

— Я тоже хочу огурец, — сказала дочь.

— А я сосиску, — сказал сын.

— Вы ели? — спросил я, пережевывая.

Они переглянулись: не помнят.

Опять встал, пошел к холодильнику. Сколько раз я открою-закрою его за время обеда — двадцать два или меньше? Яйца сейчас в гоголь-моголь взобьются. Кстати, да, яйца.

— Яичницу будете? — спросил, не оборачиваясь.

Когда вернулся — они вдвоем, ёрзая, сидели на моем стуле и доедали мой прекрасный обед.

— Пап, ты меня любишь? — спросила дочка весело.

— Люблю, люблю.

Треснул яйцом о край сковороды.

Сын смолчал, увлеченный вылавливанием огрызка сосиски, упавшего в банку с майонезом.

Дочка доела огурец и решила продолжить разговор с той же интонацией, как будто не произносила эту фразу семь секунд назад.

— Пап, ты меня любишь?

Вместо «ш» она произносит «с» — «любис».

— Нет, не люблю, — сам себе удивившись и не думая о смысле произносимого, вдруг ответил я, пошевеливая сковородой с яичницей.

— Как не любишь? — возмутилась дочь, глаза тут же наполнились слезами, и они потекли по, казалось, спокойному лицу — такая мука, что даже скорчить рожицу нет сил; хуже нет, когда дети так плачут.

— Господи, да люблю, конечно же, люблю, — перепугался я, едва не уронил сковороду и встал на колени рядом с дочкой.

— Так не бывает! — не прекращая плакать, очень высоким голосом сказала дочь. — Не бывает так: сначала любишь, потом не любишь!

(«Снацяла любис, потом не люби-ис!»)

В дверь позвонили. Я тоже заперся изнутри, из вредности.

Дети осыпались из-за стола. Толкаясь и голося наперебой «мама, мама!», кинулись к дверям.

Сейчас будут там сражаться за право придвинуть стул и провернуть замок.

— Ну, дети, я пошел. Мама пришла, — сказал я сам себе, глядя в яичницу, с трудом сдерживаясь, чтоб с размаху не влепить ее в стену.

— Не бывает, говоришь? — спросил я отсутствующую дочку. — Бывает, — ответил сам себе и выключил огонь конфорки.

Спешно вбил ноги в ботинки, протиснулся мимо жены. Пока мы оба находились в прихожей, моргала лампочка, готовая потухнуть или, скорее, лопнуть.

Мы не поздоровались и не попрощались. Я закрыл за собой дверь.

Какой прекрасный подъезд, как хорошо тут, вот сейчас коснусь рукой стены здесь, и еще спустя три ступеньки снова коснусь, и еще при самом выходе потрогаю каменный холодок. А то на улице жаровня, и она сразу же опрокинется на меня, едва выйду.

Погуляю и приду, когда все заснут.

По улице только что проехала омывающая машина, асфальт был сырой и скользкий, как рыба, и пах так же.

Немножко посмотрел сквозь ресницы на солнышко — ближе к вечеру это как лимонада попить, вчерашнего, выдохшегося, без пузыриков почти. Даже не лимонад, а ситро это должно называться — то, что я попил, глядя на солнышко.

Я часто хожу к площади трех вокзалов — там у меня дело.

Неподалеку от метро привычно покачивалась толпа гастарбайтеров, лица как печеные яйца, руки грязные настолько, словно они спят, закапывая ладони в землю. Где ж они могут работать, такие неживые? Всё, что можно с ними сделать, — бросить в яму, даже не связывая. И они будут вяло подрыгивать ногами, а кто-то без смысла взмахнет рукой, пока на них лопатой, черными комками…

Как липко всё вокруг.

Дембель, весь в аксельбантах, как дурак. Стоит рядом с проституткой, она выше его на голову.