Онлайн книга «Отцы и дети»
|
Василий Иванович живо вскочил с скамейки и запел из «Роберта»: Закон, закон, закон себе поставим На ра… на ра… на радости пожить! – Замечательная живучесть! – проговорил, отходя от окна, Базаров. Настал полдень. Солнце жгло из-за тонкой завесы сплошных беловатых облаков. Все молчало, одни петухи задорно перекликались на деревне, возбуждая в каждом, кто их слышал, странное ощущение дремоты и скуки; да где-то высоко в верхушке деревьев звенел плаксивым призывом немолчный писк молодого ястребка. Аркадий и Базаров лежали в тени небольшого стога сена, подостлавши под себя охапки две шумливо-сухой, но еще зеленой и душистой травы. – Та осина, – заговорил Базаров, – напоминает мне мое детство; она растет на краю ямы, оставшейся от кирпичного сарая, и я в то время был уверен, что эта яма и осина обладали особенным талисманом: я никогда не скучал возле них. Я не понимал тогда, что я не скучал оттого, что был ребенком. Ну, теперь я взрослый, талисман не действует. – Сколько ты времени провел здесь всего? – спросил Аркадий. – Года два сряду; потом мы наезжали. Мы вели бродячую жизнь; больше все по городам шлялись. – А дом этот давно стоит? – Давно. Его еще дед построил, отец моей матери. – Кто он был, твой дед? – Черт его знает. Секунд-майор какой-то. При Суворове служил и все рассказывал о переходе через Альпы. Врал, должно быть. – То-то у вас в гостиной портрет Суворова висит. А я люблю такие домики, как ваш, старенькие да тепленькие; и запах в них какой-то особенный. – Лампадным маслом отзывает да донником, – произнес, зевая, Базаров. – А что мух в этих милых домиках… Фа! – Скажи, – начал Аркадий после небольшого молчания, – тебя в детстве не притесняли? – Ты видишь, какие у меня родители. Народ не строгий. – Ты их любишь, Евгений? – Люблю, Аркадий! – Они тебя так любят! Базаров помолчал. – Знаешь ли ты, о чем я думаю? – промолвил он наконец, закидывая руки за голову. – Не знаю. О чем? – Я думаю: хорошо моим родителям жить на свете! Отец в шестьдесят лет хлопочет, толкует о «паллиативных» средствах, лечит людей, великодушничает с крестьянами – кутит, одним словом; и матери моей хорошо: день ее до того напичкан всякими занятиями, ахами да охами, что ей и опомниться некогда; а я… – А ты? – А я думаю: я вот лежу здесь под стогом… Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удастся прожить, так ничтожна перед вечностию, где меня не было и не будет… А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже… Что за безобразие! Что за пустяки! – Позволь тебе заметить: то, что ты говоришь, применяется вообще ко всем людям… – Ты прав, – подхватил Базаров. – Я хотел сказать, что они вот, мои родители то есть, заняты и не беспокоятся о собственном ничтожестве, оно им не смердит… а я… я чувствую только скуку да злость. – Злость? почему же злость? – Почему? Как почему? Да разве ты забыл? – Я помню все, но все-таки я не признаю за тобою права злиться. Ты несчастлив, я согласен, но… – Э! да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай бог ноги! Я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. – Он повернулся на бок. – Эге! вон молодец муравей тащит полумертвую муху. Тащи ее, брат, тащи! Не смотри на то, что она упирается, пользуйся тем, что ты, в качестве животного, имеешь право не признавать чувства сострадания, не то что наш брат, самоломанный! – Не ты бы говорил, Евгений! Когда ты себя ломал? Базаров приподнял голову. – Я только этим и горжусь. Сам себя не сломал, так и бабенка меня не сломает. Аминь! Кончено! Слова об этом больше от меня не услышишь. Оба приятеля полежали некоторое время в молчании. – Да, – начал Базаров, – странное существо человек. Как посмотришь этак сбоку да издали на глухую жизнь, какую ведут здесь «отцы», кажется: чего лучше? Ешь, пей и знай, что поступаешь самым правильным, самым разумным манером. Ан нет; тоска одолеет. Хочется с людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними. – Надо бы так устроить жизнь, чтобы каждое мгновение в ней было значительно, – произнес задумчиво Аркадий. – Кто говорит! Значительное хоть и ложно бывает, да сладко, но и с незначительным помириться можно… а вот дрязги, дрязги… это беда. – Дрязги не существуют для человека, если он только не захочет их признать. – Гм… это ты сказал противоположное общее место. – Что? Что ты называешь этим именем? – А вот что; сказать, например, что просвещение полезно, это общее место; а сказать, что просвещение вредно, это противоположное общее место. Оно как будто щеголеватее, а в сущности одно и то же. – Да правда-то где, на какой стороне? – Где? Я тебе отвечу, как эхо: где? – Ты в меланхолическом настроении сегодня, Евгений. – В самом деле? Солнце меня, должно быть, распарило, да и малины нельзя так много есть. – В таком случае не худо вздремнуть, – заметил Аркадий. – Пожалуй; только ты не смотри на меня: всякого человека лицо глупо, когда он спит. – А тебе не все равно, что о тебе думают? – Не знаю, что тебе сказать. Настоящий человек об этом не должен заботиться; настоящий человек тот, о котором думать нечего, а которого надобно слушаться или ненавидеть. – Странно! я никого не ненавижу, – промолвил, подумавши, Аркадий. – А я так многих. Ты нежная душа, размазня, где тебе ненавидеть!.. Ты робеешь, мало на себя надеешься… – А ты, – перебил Аркадий, – на себя надеешься? Ты высокого мнения о самом себе? Базаров помолчал. – Когда я встречу человека, который не спасовал бы передо мною, – проговорил он с расстановкой, – тогда я изменю свое мнение о самом себе. Ненавидеть! Да вот, например, ты сегодня сказал, проходя мимо избы нашего старосты Филиппа, – она такая славная, белая, – вот, сказал ты, Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать… А я и возненавидел этого последнего мужика, Филиппа или Сидора, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет… да и на что мне его спасибо? Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти будет; ну, а дальше? |