Книга Кости Авалона, страница 112 – Фил Рикман

— Я потерял счет. Слова идут от Бога. Я подолгу остаюсь в одиночестве, провожу бессонные ночи в глубоком молчании, держа свое сердце открытым божественному духу, и в какой-то момент… мне позволяют войти в туман постижения, если можно так выразиться.

Я схватил подсвечник с алтаря и осветил лицо старика, заглянув в его глубоко посаженные глаза. Он был само спокойствие, как будто в любое мгновение мог погрузиться в туман своих пророчеств. Я наклонился ближе к его лицу. Я не чувствовал усталости, тело словно сделалось невесомым, рука задрожала, и потухла свеча.

— Где он? — спросил я. — Где Борроу?

Взгляд пророка остался доброжелательным и безмятежным.

— Мэтью? Его тут нет.

Я огляделся. Затишье в Медвеле поначалу, когда я пришел сюда, казалось мне благоприятной возможностью. Однако теперь неестественность тишины поразила меня, точно удар в самое сердце.

— Почему здесь нет никого, кроме вас?

— Все на холме, — ответил мне Нострадамус. — Я остался — достаточно видел смертей.

— На холме?

— Все, кроме Мэтью, конечно, — сказал он. — Никто, даже в Англии, не может принудить человека присутствовать на казни собственной дочери.

Я видел, как казнили людей, мы все видели. Повешения, обезглавливания, сожжения. В большинстве случаев — незаслуженно. Сильнее всего на меня подействовало сожжение Бартлета Грина [25] . Он всего лишь сидел вместе со мною в одной темнице. Тихий и добрый малый.

И его сожгли. Еще более жестокая смерть, чем повешение. Так говорят.

Но кто знает об этом? Кто-нибудь возвращался из пламени костра или виселичной петли?

Запад догорал неземным блеском. Огненный янтарь с прожилками из белых полос — утренняя заря на вечернем небе.

Наполовину в этом бездушном мире, наполовину в аду, книжник карабкался по склону конического холма. Ноги онемели, руки изодрались о шипы и колючки. Отупевшие от усталости глаза уставились в желтое зарево над вершиной. Самый холм будто разверзся, обнажив золотые чертоги короля эльфов.

И когда, у самой вершины, я, обессилев, упал на колени, мягкий и тихий голос вновь раздался в моей голове.

Не переживайте, доктор Джон, вы не единственный, кто теряет равновесие здесь, наверху.

Слезы ослепили меня.

Почему не провести казнь тайком? Роберт Дадли предвидел, что так и случится. Рассвет обернулся сумерками. Ложные слухи пустили затем, чтобы упредить возмущение горожан, завершить дело под покровами ночи и оставить тело на виселице, пока оно не лишится всяких признаков женской красоты и земля вновь не покроется скверной. Земля на вершине холма, что осквернялась снова и снова. Земля холма, у которого на протяжении веков пытались отнять право на исключительность.

Я полз вперед сквозь туман, который словно исходил из земли. Самый холм будто пытался скрыться от человека и дел его рук.

— Пусть Господь сжалится над этим городом грешников! Пусть свет Божий воссияет над этой землей!

Я узнал голос. Жирный викарий из церкви Святого Бениния, в нестираной рясе и с книгой реформированных молитв.

Невзирая на кровоточащие руки, я из последних сил вполз на вершину — как раз в тот миг, когда хор приглушенных мужских голосов протянул: аминь.

Дрожа всем телом, я поднялся на ноги.

Туман с земли стелился к вершине, где на столбах горели два факела, возвращая к мистической жизни руины башни Святого Михаила. Подле стояли люди, с посохами и вооруженные пиками — всего человек двенадцать. Среди них был и тот седовласый, кривозубый мастер вешать людей, который знал, почему женщина на виселице — скучное зрелище.

Виселицу, около десяти футов в высоту, надежно установили напротив башни — точно открытая дверь, основание которой утонуло в тумане, а верхняя перекладина отчеканилась в затухающем зареве, теперь розовом, как кровь с молоком.

Ворчливые, приглушенные голоса. Вырастая из коричневой дымки, садовая лестница подпирала помост виселицы.

В нескольких ярдах от нее стоял Кэрью, в кожаной шляпе и куртке. Держа руки за спиной, он нетерпеливо раскачивался взад и вперед. Когда я подошел к нему, он не взглянул на меня и только проворчал сдавленным голосом:

— Черт вас подери, Ди, я когда-нибудь избавлюсь от вашего общества?

— Сэр Питер, вы должны выслушать меня.

Это то, что я хотел сказать, но дым факелов схватил меня за глотку, скомкав слова.

— Проклятый туман, — буркнул Кэрью. — Знал бы, велел бы принести три штуки.

— Мне нужно сказать вам…

— Я всегда был глух к поучениям, доктор. Особенно к вашим. — Он развернулся, и пламя факела отразилось вспышкой на зубах, блеснувших в густой бороде. — Если у вас имеется какое-нибудь заклинание, чтобы облегчить смерть этой несчастной, она будет вам очень признательна. — Он втянул носом воздух. — Довольно мила. Жаль, поздно заметил.

Затем он указал кивком на виселицу, небольшую группу людей возле нее и жирного викария, говорившего, что люди не позволят ведьме остаться в живых. И я увидел ее. На ней было все то же синее платье, запачканное пятнами грязи, но волосы как будто были заботливо расчесаны и легонько развевались у нее за плечами. Ее вели к виселице.

— Остановите их… прошу вас… ради Христа!

Мне показалось, что она взглянула на меня, словно узнала мой голос, и затем отвернулась. И я произнес те единственные слова, что могли вывести разум Кэрью из спячки.

— Все это часть заговора папистов.

Он рассмеялся.

— Вы видите тут хоть одного паписта?

— Да!

Кэрью, наконец, удостоил меня любопытным взглядом, но было уже слишком поздно.

Вы забываете, как быстро это бывает.

Свет факелов потускнел за туманом, и вот она уже поднималась по лестнице, руки связаны за спиной, голос викария медленно плывет над ней в темноте.

— Да принесет смерть сей грешницы искупление и навечно очистит сей град от скверны и злодейства, идолопоклонства и почитания лживых кумиров.

— Этот дурак раздражает меня почти так же, как и вы, — пробурчал Кэрью.

С лестницы донесся шум возни, звонкий хлопок.

— Клянусь Богом, если еще раз запустишь туда руку, я умру, проклиная тебя на погибель.

Смех и кашель в тумане, потом кто-то спросил ее, не желает ли она сказать что-нибудь перед смертью, и я услышал полный презрения ответ.