Онлайн книга «Компромисс»
|
— Что за странные вопросы: «Ну как?»… Паршиво, как же еще… Пошел искать Кленского, но мне сказали, что он уехал в командировку. В поселке Кунгла мать-героиня родила одиннадцатое чадо. Я передал все это Алле. Алла говорит: — Вот сволочь, и не предупредил… Наступило молчание. Это мне не понравилось. Я-то при чем? И полосу надо сдавать. Заголовки какие-то жуткие: «Баллада о пропавшем арифмометре»… А Митька действительно хорош, уехал и барышню не предупредил. Мне стало как-то неловко. — Хотите, — говорю, — позавтракаем вместе? — Да, вообще позавтракать бы надо. Состояние какое-то непонятное. Я назначил ей свидание Затем разбросал по столу бумаги. Создал видимость труда… Был прохладный и сумрачный майский день. Над витринами кафе хлопали полотняные тенты. Алла пришла в громадном коленкоровом сомбреро. Она им явно гордилась. Я с тоской огляделся. Не хватало еще, чтобы меня видели с этим сомбреро Маринины подруги. Поля его задевали водосточные трубы. В кафе выяснилось, что оно ловко складывается. Мы съели какие-то биточки, выпили чаю с пирожными. Она держалась так, словно у нее могли быть претензии ко мне Я спросил: — У вас, наверное, каникулы? — Да, — говорит, — «римские каникулы». — Действительно, принцесса среди журналистов. Как вас мама отпустила? — А чего? — Незнакомый город, соблазны… — Встречаются две мамаши. «Как же ты дочку-то отпустила?» — «А чего беспокоиться? Она с девяти лет под надзором милиции». Я вежливо засмеялся. Подозвал официанта. Мы расплатились, вышли. Я говорю: — Ну-с, был счастлив лицезреть вас, мадам. — Чао, Джонни! — сказала Алла. — Тогда уж не Джонни, а Джованни. — Гуд бай, Джованни! И она ушла в громадной коленкоровой шляпе, тоненькая, этакая сыроежка. А я поспешил в редакцию Оказывается, меня уже разыскивал секретарь. К шести часам полоса была готова. Вечером я сидел в театре. Давали «Колокол» по Хемингуэю Спектакль ужасный, помесь «Великолепной семерки» с «Молодой гвардией». Во втором акте, например, Роберт Джордан побрился кинжалом. Кстати, на нем были польские джинсы. В точности, как у меня. В конце спектакля началась такая жуткая пальба, что я ушел, не дожидаясь оваций. Город у нас добродушный, все спектакли кончаются бурными аплодисментами. Рано утром я пришел в контору. Мне была заказана положительная рецензия. Мертвея от табака и кофе, начал писать: «Произведения Хемингуэя не сценичны. Единственная драма этого автора не имела театральной биографии, оставаясь „повестью в диалогах“. Она хорошо читается, подчеркивал автор. Бесчисленные попытки Голливуда экранизировать…» Тут позвонила Вера. Я говорю: — Ей богу, занят! В чем дело? — Поднимись на минутку. — Что такое? — Да поднимись ты на минутку! — А, черт… Вера ждала меня на площадке. Раскрасневшаяся, нервная, печальная. — Ты понимаешь, ей деньги нужны. Я не понял. Вернее — понял, но сказал: — Не понимаю. — Алке деньги нужны. Ей улететь не на что. — Вера, ты меня знаешь, но до четырнадцатого это исключено. А сколько надо? — Хотя бы тридцать. — Совершенно исключено. Гонораров у меня в апреле никаких. В кассу семьдесят пять. За телевизор до сих пор не расплатился. А потом, я не совсем Минуточку, а Кленский? Ведь это же его кадр. — Куда-то уехал. — Он скоро вернется. — Ты понимаешь, будет катастрофа. Звонил ее жених из Саратова. — Из Двинска, — сказал я. — Из Саратова, это не важно. Сказал, что повесится, если она не вернется. Алка с февраля так путешествует. — Так и приехал бы за ней. — У него экзамен в понедельник. — Замечательно, — говорю, — повеситься он может, а экзамен игнорировать не может. — Он плакал, натурально плакал. — Да нет у меня тридцати рублей! И потом как-то странно, ей-богу. А главное — нету! Самое интересное, что я говорил правду. — А если у кого-нибудь занять? — говорит Вера. — Почему, собственно, надо занимать? Это девушка Кленского. Пусть он и беспокоится. — Может, у Шаблинского спросить? Пошли к Шаблинскому. Тот даже возмутился: — У меня было восемь рублей, я их по-джентльменски отстегнул. Сам хочу у кого-нибудь двинуть. Дождитесь Митьку, и пусть он башляет это дело. Слушайте, я хохму придумал: «Все люди делятся на большевиков и башлевиков…» — Ладно, — сказала Вера, — что-нибудь придумаю. И пошла к дверям. — Слушай, — говорю, — если не придумаешь, звони… — Ладно. — Можно вот что сделать. Можно взять у нее интервью. — Это еще зачем? — Под рубрикой — «Гости Таллинна». Студентка изучает готическую архитектуру. Не расстается с томиком Блока. Кормит белок в парке… Заплатят ей рублей двадцать, а может, и четвертак… — Серж, постарайся! — Ладно… Тут меня вызвали к редактору. Генрих францевич сидел в просторном кабинете у окна. Радиола и телевизор бездействовали. Усложненный телефон с белыми клавишами молчал. — Садитесь, — произнес редактор, — есть ответственное задание. В нашей газете слабо представлена моральная тема. Выбор самый широкий. Злостные алиментщики, протекционизм, государственное хищение… Я на вас рассчитываю. Пойдите в народный суд, в ГАИ… — Что-нибудь придумаю. — Действуйте, — сказал редактор, — моральная тема — это очень важно… — О`кей, — говорю. — И помните: открытый редакционный конкурс — продолжается. Лучшие материалы будут удостоены денежных премий. А победитель отправится в ГДР… — Добровольно? — спросил я. — То есть? — Меня даже в Болгарию не пустили. Я документы весной подавал. — Пить надо меньше, — сказал Туронок. — Ладно, — говорю, — мне и здесь неплохо… В тот день было еще много забот, конфликтов, споров, нерешенных проблем. Я побывал на двух совещаниях. Ответил на четыре письма. Раз двадцать говорил по телефону. Пил коктейли, обнимал Марину… |