Онлайн книга «Факультет ненужных вещей»
— Вы только взгляните, — сказал он с мягкой настойчивостью. Штерн недовольно взял лист в руки, прочел что-то, затем поглядел на молодого человека, усмехнулся и подал лист Тамаре. — Откройте мой портфель, суньте туда, — сказал он и снова, но как-то уж по-иному, поглядел на молодого человека. — Хорошо. Я возьму. А вы, видать… В дверь постучали снова. Ввели старика. Был он высок и очень худ, но наркоматовский портной Шнейдер и в самом деле оказался магом и волшебником: костюм сидел отменно, и галстук был подобран к нему тоже отменный — пестрый, цветастый, — такие тогда любили. Да и воротничок, лиловатый от свежести, и манжеты с малахитовыми запонками — все было одно к одному. Замнаркома подошел и протянул старику руку — Штерн держался в стороне. — Садитесь, пожалуйста, Георгий Матвеевич, — сказал замнаркома серьезно и радушно, — рад вас приветствовать. Мы всегда радуемся, когда человека освобождают, а тут… — Благодарю, — ответил старик, опускаясь в кресло, и слегка наклонил голову. Она — Тамара Георгиевна Долидзе, следователь первого секретно-политического отдела (идеологическая диверсия) — смотрела на старика во все глаза. Ведь это, наверно, были первые его шаги без конвоя за много лет. И вот он вошел, сел и сидит, положив руки на поручни кресла. Он очень костляв. У него широкая кость. На висках темные впадины, и лицо тоже темное. Через некоторое время она заметила, что к тому же он сутул, а когда он снова поднялся, поняла, что он походит на черного худого одногорбого верблюда — такого она раз видела из окна вагона, проезжая по Голодной степи. — Вы как себя чувствуете? — спросил замнаркома. — Ну и прекрасно! Костюм на вас сидит как влитой. Тут, Георгий Матвеевич, надо будет провести кое-какие формальности. Ну, паспорт вам, во-первых, выдать. Вы же в Москву едете. Вот сидят хозяева этого дела — наш доктор и наша заведующая учетно-статистического отдела, товарищ Якушева, я же тут, откровенно говоря, лицо совершенно постороннее, даже случайное. Вот Роман Львович… Но Штерн уже подходил кошачьим шагом, мягкий, добродушный, округлый, прозрачный весь до самого донышка. — Вы проверьте все данные, Георгий Матвеевич, — сказал он серьезно и благожелательно. — Правда, все взято из вашего формуляра, так что ошибки как будто не должно быть, но все-таки… Но старик только листнул паспорт, сунул его в карман и расписался на каком-то бланке. — Благодарю, — сказал он. — Все правильно. Благодарю. Штерн посмотрел на врача и как-то по-особому улыбнулся. — Теперь, доктор, дело за вами, — сказал он. — В состоянии Георгий Матвеевич следовать в Москву на самолете… Молодой человек подошел к старику, установил около него на столе свой прибор, открыл его и сказал: — Я попрошу вас расстегнуть манжеты. Потом он щупал пульс, слушал сердце и легкие. Обследование продолжалось минут пять, затем молодой человек сказал «спасибо», отошел к другому столу и сел писать. — Ну как? — спросил Штерн, подходя и пристально вглядываясь в его лицо. — Мы сможем завтра лететь? — Да, конечно, — ответил молодой человек, легко встречаясь лучистыми ясными глазами с потяжелевшим внезапно взглядом Штерна. — Но сейчас я бы порекомендовал Георгию Матвеевичу покой. Просто пойти и лечь. И попытаться заснуть. — А что? — спросил Штерн, не меняя ни взгляда, ни голоса. — Что-нибудь тревожное? — Да нет, ну, умеренные шумы в сердце и легких — это уж возрастное, а затем несколько пониженное давление кровяного русла — отсюда слабость, а так… — Он сделал какой-то неясный жест. — А так? — спросил Штерн. — Надо на месте, конечно, показаться врачу. Он, вероятно, порекомендует какой-нибудь санаторий. — Переливания крови не потребуется? — спросил Штерн с нажимом. — Нет, не потребуется, — улыбнулся врач. — А если потребуется — у вас соответствующая группа найдется? Запас есть? Штерн все не сводил с него глаз, а тот невозмутимо застегивал свой портфель. — Конечно, — ответил он просто. — Хорошо. Вы свободны, — кивнул Штерн. Врач подхватил ящичек, портфель, поклонился и вышел. — Что это вы его так? — спросил зам. Он с самого начала смотрел на обоих. — А эта Шура, которая приходила, его жена? — кивнул Штерн на дверь. — Да. Приятная женщина, правда? — А где она у вас работает? — В больнице. В хирургическом отделении. Больные ее обожают. Мягкая, заботливая, добрая. — На переливании крови сидит? Диссертацию об этом готовит? — Он что-то проглотил и повернулся к Каландарашвили. — Ну, дорогой Георгий Матвеевич, теперь вы свободны как ветер. И разрешите вас… Старик вдруг встал с кресла. Он, наверно, очень волновался, если перебил гражданина начальника на полуфразе. — Я хотел бы обратиться с одной просьбой, — сказал он тихо и даже как-то руки прижал к груди. — Хоть с десятком, — великодушно разрешил Штерн. — Если она будет в нашей компетенции, с большим удовольствием, — слегка пожал плечами замнаркома. — У меня здесь, в комендатуре, остался мешок с продуктами, — сказал старик, — я привез их из лагеря. Я бы хотел попросить, нельзя ли передать моему соседу по камере. — Ну, об этом, — слегка нахмурился зам, — надо будет говорить со следователем. Если он ничего не имеет… — Узнаем, узнаем, поговорим, — засмеялся Штерн. — Я сам поговорю. Так разрешите вас познакомить. Моя племянница Тамара Георгиевна. Для нас с вами, стариков, просто Тамара. Наш молодой сотрудник. Недавно кончила институт по кафедре права. Да, и такие у нас теперь есть, Георгий Матвеевич! И такие! Старик поклонился. Тамара протянула ему руку. Он дотронулся до нее холодными мягкими губами. — Ну вот! — весело провозгласил Штерн. — Будьте здоровы, полковник. Пошли. Старик вдруг взглянул на нее. И тут произошло что-то такое, что у нее было только однажды, когда она заболела малярией. Все словно вздрогнуло и расплылось. Словно кто-то играл ею — играл и смотрел с высоты, как это получается. Она чувствовала неправдоподобие всего, что происходит, как будто она участвовала в каком-то большом розыгрыше. Все казалось тонким, неверным, все дрожало и пульсировало, как какая-то радужная пленка, тюлевая занавеска или последний тревожный сон перед пробуждением. И казалось еще: стоит еще напрячься — эта тонюсенькая пленочка прорвется и проступит настоящее. Потом она только поняла, что это шалило сердце. |