Книга Заговор в начале эры, страница 121 – Чингиз Абдуллаев

— Опять этот негодяй собирается предлагать свои законы, — зло прошипел Агенобарб.

— На этот раз он приготовил что-то очень серьезное, — взволнованно сказал Цицерон, — не напрасно Цезарь вызвал Помпея на сегодняшнее заседание.

С ростральной трибуны Клодий говорил о завещании египетского царя Птолемея XII Авлета. Это вызвало удивление многих, так как народные трибуны, как правило, не вмешивались в международные дела.

— Для чего нам нужно знать о завещании этого египетского царя? — довольно громко спросил Марк Марцелл.

Несмотря на глухой шум, Клодий его услышал.

— Пусть мне разрешат закончить, — крикнул он, снова продолжая говорить.

— Он что-то задумал, — тревожно прошептал Цицерон, сидевший между Катоном и Агенобарбом.

И, наконец, Клодий, завершая свою речь о наследстве царя, сказал:

— Кроме всех остальных владений, остался Кипр, который, по завещанию царя, отошел к нам.

— Ты хочешь забрать его себе? — спросил Лукулл под смех присутствующих.

— Нет, — Клодий не принимал юмора во время обсуждения законов, — запутанных дел на Кипре очень много, и нужен честный и неподкупный человек для их разрешения.

— Это, конечно, Красс, — снова крикнул Лукулл, вызывая еще больший смех. Все знали о корыстолюбии консуляра.

Красс, шумно поднявшись, пошел к выходу, презрительно отворачиваясь от Лукулла. Выходя, он обернулся, и Цицерон с растущей тревогой увидел злорадную улыбку на его лице.

«Что они задумали?»— с нарастающим страхом подумал он.

— Единственный человек, — продолжал Клодий, — в чьей честности и порядочности мы никогда не сомневались, — это сидящий здесь сенатор Марк Порций Катон.

— Господи, — ахнул Цицерон, — вот что они придумали.

Все замерли, переглядываясь друг с другом. Оптиматы не могли отказаться, так как всем была известна суровая добродетель Катона. Но отправлять его на Кипр означало лишиться признанного вождя. Это понимали все.

— Клянусь Юпитером-громовержцем, это Цезарь придумал такое поручение, — закричал пришедший в себя Агенобарб.

Все зашумели одновременно.

— Даже если он, — закричал в ответ Клодий, — разве Катон недостаточно честен для такого поручения? Или уже личные интересы, Агенобарб, для тебя выше интересов Рима?

Агенобарб не ответил, продолжая негромко ругаться.

— На Кипре нужно будет конфисковать крупные суммы в пользу римской казны, — говорил Клодий. — Неужели величие Рима не стоит такой заботы Катона? Или он считает, что не справится с подобным поручением?

Катон вспыхнул, резко вставая.

— Я готов без обсуждения выехать на Кипр немедленно, — гневно сказал он, — и не тебе, Клодий, учить меня любви к Риму и его величию.

«Какой глупец», — огорченно подумал Цицерон.

— Хорошо, — сразу согласился Клодий, — но это только первое мое предложение. Второй закон, который я предлагаю принять, — это «лишение воды и огня» [171] римских магистратов, виновных в незаконных казнях римлян.

Все замолчали, поворачиваясь к Цицерону. Услышав слова Клодия, он замер, выпрямившись, но не пытаясь произнести ни слова.

— Это позор, — гневно сказал Катон.

В ответ никто не проронил ни слова.

— И, наконец, проект еще одного закона, — окончательно осмелел Клодий. — Мы уже однажды ошиблись, приняв закон о консулах с выделением им пастбищ для скота. Хорошо еще, что потом мы исправили эту ошибку, — Клодий уже откровенно издевался над сенаторами, — теперь великий римский сенат должен принять мудрое решение. Я предлагаю выделить избранным консулам — Кальпурнию Пизону и Авлу Габинию — провинции Македонию и Киликию.

«Он подкупает их, — понял огорченно Цицерон, — кажется, Цезарь учел все варианты».

Клодий, сошедший с трибуны, уже шел к своему месту среди народных трибунов, когда поднялся Сципион.

— Мне непонятно одно — почему Клодий так заботится о наших консулах? Откуда такая предусмотрительность, столь несвойственная тебе, Клодий?

— Он думает об интересах народа, — гневно закричал трибун Фуфий Кален.

— Точнее, об интересах плебса, — поправил его Лукулл.

Снова закричали все разом, и заседание опять превратилось в неуправляемое сборище орущих римлян. Спустя некоторое время пришлось прервать заседание.

Собравшаяся у курии толпа, уже знавшая о предложениях Клодия, громко скандировала, требуя отставки и изгнания Цицерона. Домой он возвращался под охраной легионеров городского префекта.

Весь вечер и всю ночь Цицерон провел в одиночестве, размышляя о трудном положении, в которое попал.

Ранним утром он вышел из дому, одетый в темную одежду и небритый. У дома его уже ждали несколько сторонников, друзей и клиентов, среди которых были сын Красса Публий и Аттик Помпоний. Как и все политические деятели, Цицерон любил преувеличенный интерес к своей особе. Как эмоциональный человек, он легко впадал в крайность, считая, что его траур вызовет почти национальную трагедию в Риме.

Несколько дней он ходил по улицам, сопровождаемый растущей толпой поклонников. Некоторые призывали к насильственному устранению Клодия из города. Кое-где произошли свалки. Одному из его сторонников — Милону — чуть не сломали руку. Другого — Элия Ламию — новый консул Габиний приказал вообще выслать из города за организацию беспорядков.

Цицерон окончательно пал духом. Он понимал: достаточно народному собранию принять закон, и Клодий, не дожидаясь утверждения сената, передаст дело в суд. И однажды ночью он пришел к Цезарю.

Юлий принял его сразу, словно ждал этого визита. Как радушный хозяин, он велел накрыть стол в триклинии, а пока в ожидании ужина они сидели в атрии.

— Я пришел, Цезарь, посоветоваться с тобой, — осторожно начал Цицерон.

— В моем доме ты желанный гость, Цицерон, — радушно улыбнулся Цезарь, — мне всегда приятно с тобой разговаривать.

— Великие боги дали тебе разум, равный величию твоей семьи, Юлий, — мрачно сказал Цицерон, — но сегодня мне хотелось бы узнать у тебя только одно — что мне дальше делать, Цезарь?

— Ты имеешь в виду новый закон Клодия? — Цезарь решил не играть, понимая, что его собеседник все отлично сознает.

— Конечно, — вздохнул Цицерон, — новый закон Клодия направлен против меня. Может быть, ты что-нибудь посоветуешь, Гай Юлий?

Цезарь сдержал усмешку. Он наклонился к Цицерону и, сделав озабоченное лицо, с трудом сдерживая смех, произнес: