Книга Время моей жизни, страница 57 – Сесилия Ахерн

Он откашлялся.

— Это, наверное, не мое дело, но… — Он не стал продолжать, может быть, потому что я отвернулась. Меня удивило, как он это произнес, неожиданно жестко и отчужденно. — Что ж, ладно, спасибо за вчерашний вечер.

Я взглянула на него, он кивнул и пошел к машине. Обернулся и помахал на прощание Жизни, а тот помахал в ответ. Он сел в фургон и завел двигатель. Я не хотела, чтобы все так закончилось, хоть именно я к этому и подвела, но мне не удалось заставить себя произнести ни единого слова. Так что я молча стояла и смотрела, как он уезжает, чувствуя себя распоследней дрянью, а потом развернулась и пошла к своей машине.

— Эй, — Жизнь последовал за мной, — что случилось?

— Ничего не случилось.

— Но он же уехал, совсем. Вы что, поссорились?

— Нет.

— А он предложил тебе встретиться еще?

— Да.

— И?

— Я не могу. Мы завтра уезжаем.

Я пыталась ключом открыть дверь машины, но она не поддавалась. Я сердито пыхтела, а Жизнь неодобрительно наблюдал за мной.

— Мы едем туда-обратно на один вечер и завтра поздно ночью уже вернемся.

— Угу, наверное.

— Что значит — наверное?

Меня бесил ключ, и меня бесил Жизнь. Я взорвалась:

— Завтра я намереваюсь сказать человеку, которого люблю, что я его по-прежнему люблю. Неужели ты думаешь, что я хоть на минуту сомневаюсь, не предпочесть ли мне в этой связи свидание с мужчиной, который ездит на желтом фургоне с волшебным ковром-самолетом на крыше?

Жизнь на мгновение застыл, затем взял у меня ключ, мягко повернул его, и дверь открылась.

— Поехали, — сказал он.

— И все?

Он обошел машину спереди, открыл свою дверь и сел рядом со мной. Холодный, спокойный, сосредоточенный.

— И никаких лекций, нравоучений, психологических изысканий и метафор?

Он пожал плечами:

— Не беспокойся, жизнь, полная сожалений и угрызений, скажет сама за себя.

Он наклонился и включил радио.

Адель пела «Такого, как ты». Он сделал погромче.

Я убавила звук. Он прибавил. Какое-то время я слушала, как она переживает об утраченной любви и уверяет себя, что найдет «такого, как ты», а потом переключила на новости.

Он нахмурился:

— Ты не любишь музыку?

— Люблю, но с некоторых пор не слушаю.

Он сел ко мне вполоборота и спросил:

— С каких это пор?

Я сделала вид, что задумалась.

— Года два.

— А, случайно, не два года одиннадцать месяцев и двадцать дней?

— Не могу так точно сказать.

— Очень даже можешь.

— О'кей, ты прав.

— Ты не можешь слушать музыку.

— Я не сказала «не могу».

Он снова переключил на Адель. Я вырубила радио.

— Вот, — он наставил на меня указательный палец, — ты не можешь слушать музыку!

— Ладно, не могу. Мне становится грустно. Почему это тебя так радует?

— Меня радует не это, а то, что я прав.

Мы отвернулись друг от друга, оба раздраженные и недовольные. Похоже, сегодня один из тех дней, когда жизнь мне не особенно мила.

На входе в «Мантику» я его потеряла и поднялась в лифте одна. А он, оказывается, уже был в офисе. Сидел в черном кожаном кресле, и Мышь что-то быстро читала ему с листа, а он отвечал ей со страшной скоростью. Длинноносая держала в руке часы Грэма, чтобы вовремя сказать «стоп!», а Дергунчик стоял рядом и пил кофе из кружки с надписью «Лучший папа в мире». На лице его расплылась широченная улыбка. Я вошла и встала у двери.

— В каком году Люси так напилась, что пошла в салон тату и набила себе сердечко?

— В двухтысячном, — немедленно ответил Жизнь.

Я обомлела. Темой была я!

— И где эта татушка?

— На заднице.

— Поконкретнее.

Жизнь потряс рукой, вспоминая.

— Я ее видел сегодня утром… черт, где же… на левой ягодице.

— Правильно.

Грэм оглянулся и одарил меня голодным взглядом.

— В пять лет Люси сыграла свою первую роль на сцене в «Волшебнике из страны Оз». Кого она играла?

— Жевуна.

— И что с ней случилось на премьере?

— Она описалась, и ее пришлось увести со сцены.

— Правильно! — засмеялась Мэри.

— О, Люси, вы уже здесь. — Дергунчик наконец заметил меня. — Я сегодня поговорил в кафетерии насчет вашего фасолевого салата.

Я не сразу поняла, о чем он толкует.

— Сказал им, что моя коллега недосчиталась одного вида фасоли, а они, представьте, имели наглость спросить, видел ли я своими глазами салат, который вы ели. Я потребовал вызвать управляющего. Словом, опуская ненужные подробности, а их масса — ведь я провел там немало времени, убеждая их, что вы, безусловно, сказали чистую правду…

Остальные встретили радостными воплями очередной верный ответ Жизни. Но я не обращала на них внимания, растроганная тем, что, несмотря на историю с испанским, Дергунчик по-прежнему мне верит.

— …они при мне проверили оставшиеся порции, и — вы были правы, там всего два вида фасоли. Не хватает белой каннеллини, которая, честно сказать, даже и не знаю как выглядит. Тогда я спросил управляющего: «Как вы намерены компенсировать отсутствие указанного продукта моей коллеге, ведь салат из трех фасолей без каннеллини — все равно что пастуший пирог без барашка или бисквит с ромом без рома?» Это просто неприемлемо.

— Ох, Квентин, — я закрыла рот ладошкой, чтобы не засмеяться, — спасибо вам большое.

— Совершенно не за что. — Он подошел к своему столу и вынул из ящика конверт. — Вот, возьмите. Это на дополнительный двойной салат, а еще бесплатный талон на ланч.

— Квентин, — я обняла его, — спасибо вам.

Он слегка смутился.

— Спасибо, что защищали мои интересы.

Открылась дверь, и вошла Рыбья Морда. Она быстро окинула всех взглядом, включая и нас с Квентином, стоявших особняком.

— Я всегда готов вас защитить, Люси, не сомневайтесь в этом, — сказал он, как раз когда Эдна проходила мимо нас.

Она настороженно поглядела на меня, явно решив, что речь идет об истории с испанским.

— Простите, — громко, чтобы привлечь мое внимание, попросил Жизнь, — вы не могли бы повторить, я не расслышал вопрос.

— Про какой язык, — застенчиво, но с любезной улыбочкой произнесла Мышь, — Люси написала в резюме, что она его знает, хотя это и неправда?