Онлайн книга «Ляля, Наташа, Тома»
– И он тоже Миша. Михайла Иваныч. Она так брехала, чуть дом не снесли. – Дела! – брешет баба. – Я Шура. Лады? Считай: познакомились. Очень приятно. Тут вдруг полетела какая-то пена. Густая, как будто вверху кто-то кашлял. Я знаю, как это: так кашляет Федор, когда мы работаем. Кашлянет – плюнет. Густой белой пеной, горячей, как эта. Она становилась все гуще и гуще, и я стал дрожать от какого-то страха. А баба ревет: – Ты гляди! Вот это подарок! Чтоб снег в это время! А, снег! Это было тогда. В лесу тогда было, как маму убили. – Зима, – отвечает мой Федор. – Пора. Он вытащил меня из автобуса, и мы сразу лапами – в белую пену. Тут я испугался. Не снег это! Нет. Снег был весь горячим, а этот холодный. Оставили бабу в автобусе. Увидели клетку, в которой был парень. Надутый, как шар в нашем цирке, и вонь. – Здорово, омон, – брешет Федор. – Давай скорей пропускай: мы по делу, не просто. – Ты что? – брешет парень. – Все спят, отдыхают. Приказано не было. Поздно для дел. – Давай пропускай! – Федор мой заревел. – Я правила знаю! Сказал: я по делу! – А я говорю: давай шлепай отсюда! – И мордой так двинул, и щеки раздул. – Наставили вас, мудаков! – брешет Федор. Тут парень достал пистолет. Это что? Пугалка такая, я знаю. Она как хлопушка, но только погромче. Вот Неля возьмет пистолет и пугнет. А бурый ложится в песок помирать. Тогда Неля плачет, а бурый – ни с места. Она опять плачет, и бурый встает. Встает, весь в опилках, и пляшет кадриль. – Считаю до трех! – этот парень ревет. – Пеняй на себя: уложу вас, и всё! Ух, мне горячо стало в брюхе! Ух, стало! Сейчас обоссусь на всю улицу! Ух! Задрать его надо, задрать – и с концами! Но я не успел. Баба эта пришла. – Сдурел! – она брешет. – Не видишь, он шутит? – Шутник заявился! – тот, в клетке, ревет. – Пошли, – брешет баба, – пошли поскорей! Сынок, извини! Видишь: шутит ведь он! – Шутки в жопе у Мишутки! – ревет этот, в клетке. Баба схватила Федора за лапу, мы сразу полезли в автобус тогда. А пена летела. Вверху кто-то кашлял. Я хотел согреть Федора, тыкался ему в плечо намордником, но Федор мой был как железный, и всё. Я ткнулся тогда даже к Шуре. – Гляди, – она брешет, – и зверь наш струхнул! Тебя, значит, любит! – Да я без него… – ревет Федор мой и к морде моей прижимается мордой. – Да я без него как без рук. Он не зверь. Он брат мне, вот так! И вообще: лучше брата! А Шура ему говорит: – Расскажи! Она ничего ведь про жизнь-то не знала! Оксану не знала, Аркадия тоже, и Дашу с Настеной, и как мы все жили! Тут я заревел. Как сказать? Не могу. – Мишаня! – мой Федор тогда забрехал. – Кончай ты реветь! Ты нас очень пугаешь! А Шура ему говорит: – Не, ты что? Совсем не пугает! Он мне – объясняет! Какая она, значит, умница – Шура! – Пойдем, – говорит она Федору. – Хочешь? Чайку хоть попьешь. – А Мишаню куда? – Да как же? Он с нами! Ведь он тебе брат! В подъезде у них было грязно и мокро. И пахло, как будто не чистили клетки. За дверью висели какие-то шкуры. Одна была лошадь, другая собака, а третья – не знаю, но пахла железом. Вошли к Шуре в клетку. Паршивая клетка. Стол, стулья, на стенах афиши. Едой и не пахнет. Наверное, нету. – Одна? – говорит ей мой Федор. – Без мужа? – С ребенком живу, – брешет Шура, – с сыночком. – А муж где? – Да он нам зачем! – она брешет. – Ребеночка сделал, большое спасибо. – А ты молодая, – ревет ей мой Федор, – годам к сорока подвалило, не больше? – А что? К сорока! Всё при мне! – она брешет. – Да как же ты тянешь? Одна и с ребенком? – Ну, как? А другие? Все тянем, не плачем. Ты выпить-то хочешь? – Хорошее дело, – ревет ей мой Федор, – но я не алкаш, ты об этом не думай. – А я алкашей не боюсь, – брешет Шура, – по мне хоть алкаш, был бы сердцем не сволочь. – Ну, ладно, раз так, – отвечает мой Федор. – Пошли с тобой, Миша, в сортир, погуляем. Вернулись. Еда! И хорошая! Хлеб, к нему много масла, и много селедки. Еще огурцы и варенье из яблок. – Вчера наварила. Антоновка. Ешьте! – ревет эта Шура. – Остыть не успело. Медведь, поди, любит? Они, говорят, сладкоежки, медведи! – Мы все сладкоежки, – ревет ей мой Федор. Схватил две бутылки. Циркач! Разливает. Она мне дала хлеба с маслом, с вареньем. Такая еда – что такой не бывает! – Ну, будем здоровы! – ревет эта Шура. – Чего нам грустить? Ты согласен, Мишаня? – А то! – говорит ей мой Федор. – Согласен! – Так ты, – говорит она, – в цирке артистом? – Я в цирке, – он брешет, – я в цирке – артистом. – А платят тебе? – говорит эта Шура. – На жизнь-то хватает? – На жизнь нам хватает. Еще как хватает! – А я челноком была, бросила. Не с кем ребенка оставить. – А! – Федор мой брешет. – Хорошее дело! Куда ж ты челночила? – В Польшу, в Варшаву. Везла золотишко в обмен на помаду. – И как? – брешет Федор, а сам наливает. – Да что? – говорит ему Шура и брешет: – Берешь пять колечек. Вставляешь поглубже. Куда – догадайся. Обратно помаду. Такой вроде обруч. В нем тюбиков тридцать. Нацепишь на лоб, волосами прикроешь. – Ну, бабы! – мой Федор ревет. Подливает. – Да, бабы – что надо! Прикрыли нам бизнес. Давай, говорят, раздевайтесь, подружки. Вас ждет гинеколог. Ну, что было делать? – Дела! – брешет Федор. – Ну, взяли мы вату, макаем в печенку. Вставляем туда же, колечек не видно! У всех, значит, это. Ну, недомоганье… А он подливает. – И всё, – брешет Шура. – Пришлось мне всё бросить. Теперь на маршрутке, но платят прилично. – Откуда автобус-то? – брешет мой Федор. – Автобус дружок мне дает подработать. Доверенность сделал, ну, я и колымлю. – Ребенок-то где твой? – ревет ей мой Федор. |