Книга В канун Рождества, страница 48 – Розамунда Пилчер

— Эта кухня словно из какого-нибудь национального исторического музея. У моей бабушки была такая же. Не уверена, что Кочрейнов привлекала всякая современная техника, но если у них что-то и было, миссис Кочрейн наверняка увезла все хорошее с собой. Посудомоечная машина тут есть?

— Нет. Но у меня ее никогда и не было, так что это не страшно.

— А стиральная?

— Какая-то древняя, стоит в посудной. Работает, хотя и очень медленно. А сушу я на веревке, в конце сада.

— Посудная! Можно взглянуть?

— Конечно.

— Ну что ж, это уже лучше. Кафельный пол, фаянсовые раковины, деревянный дренаж. И холодильник есть.

— В такую погоду он и не нужен.

Табита захлопнула дверь посудной, вернулась в кухню, пододвинула стул и села за стол.

— А гостиной наверху вы пользуетесь?

— Все время. Только и бегаю вверх-вниз по лестнице.

— А какие комнаты внизу?

— Одна — очень мрачная столовая в викторианском стиле. Громоздкая мебель красного дерева, плюшевые шторы и пианино с подсвечниками. Во второй комнате, очевидно, был кабинет. Не думаю, что Кочрейны ею пользовались. Там до сих пор стоит старое бюро с выдвижной крышкой и стол с ящиками, которые, как видно, использовались для сбора ренты. Двери в эти комнаты всегда закрыты. Едим мы здесь или же возле камина.

— Это куда удобнее.

— Да, Оскар не возражает.

— Я рада, что его нет дома, — призналась Табита. — Ведь я к вам заглянула, чтобы извиниться, а теперь могу этого не делать.

— Извиниться?! За что?

— Меня послал Питер. Он очень расстроился — ему кажется, что вчера он был довольно бестактен и огорчил Оскара.

— По-моему, это Оскар считает, что должен извиниться перед Питером. Он поступил некрасиво — просто сбежал. Вдруг запаниковал. Но он полон раскаяния.

— Гектор написал нам, что его жена и дочь погибли в автокатастрофе. От такого скоро не оправишься, пройдет много времени, прежде чем он сможет вернуться к нормальной жизни.

— Это называется горе.

— Да. И вам тоже нелегко.

— На самом деле это просто адская мука. — Элфрида услышала свои слова и поразилась, что произнесла их — даже себе она не признавалась, что на нее иногда вдруг находит страшная тоска. — По-моему, хуже всего — это сознание безысходности, потому что ничем не можешь помочь. И нетерпение. А оттого, что ты испытываешь нетерпение, — чувство вины. Сколько раз я готова была откусить себе язык. Я ведь очень общительный человек. И дело не в бесконечных хождениях в гости и шумных вечеринках. Я люблю, чтобы у меня было много друзей, люблю узнавать все новых и новых людей. А сейчас, из-за Оскара, я вынуждена вести замкнутую жизнь. Люди подумают, что я важничаю.

— Не подумают, я уверена.

— Миссис Снид моя спасительница. Мы бесконечно пьем чай и все разговариваем, разговариваем…

— Я рада, что она у вас работает.

— Но сегодня… сегодня у меня такое чувство, что самое страшное время, может быть, уже позади. Надеюсь, что это так. Оскар очень милый человек, он не заслужил такого несчастья. Быть может, его визит к Розе Миллер — первый шаг к будущему.

— Мы с Питером мысленно были с вами, но решили, что вам обоим нужно время, чтобы прийти в себя. Вот только трудно угадать подходящий момент…

— Пожалуйста, не думайте об этом.

— Ничего, если Питер зайдет повидать Оскара?

— По-моему, замечательная идея, только пусть Питер сначала позвонит.

— Я ему скажу.

Кофе был готов. Элфрида взяла поднос с кофейником.

— Пойдемте наверх. Там уютнее.

Она шла впереди, Табита за ней.

— Я всегда любовалась вашей прекрасной лестницей. Такой торжественный вход производит впечатление. Питер говорит, что перила сделаны из балтийской сосны, ее привозили как балласт на наших рыболовецких судах. — Табита помедлила на лестничной площадке, окинула взглядом сад. Замерзший, унылый в разгар зимы, он террасами лужаек поднимался по склону холма, а посередине шла тропинка и короткие марши ступенек. На самом верху высились сосны с галочьими гнездами. — Я уж и позабыла, сколько тут земли. С переулка из-за стены не видно. Мне нравится, когда сад огорожен. Старый Кочрейн был замечательным садовником. Снабжал нас свежим салатом.

— Оскар тоже любит работать на земле, но пока что он только немножко сгреб листья.

— Весной тут зацветут желтые нарциссы, а террасы станут лиловыми от обреции. А потом распустится сирень… Да, лестница действительно очень красивая. Поражает своей величавостью. Кажется, она становится все шире и шире… — В открытую дверь гостиной протянулся солнечный луч. — Я всегда считала, что эта гостиная просто прелесть. Ах, смотрите-ка, они оставили вам люстру. Она, должно быть, из Корридэйла. — Табита огляделась и заметила маленькую картину Элфриды. — Боже, какая прелесть! — Она подошла поближе. — Ее тут прежде не было, я права?

— Не было. Это моя картина. — Элфрида опустила поднос на столик у окна.

— Похоже, это Дэвид Уилки.

На Элфриду произвело впечатление такое знание живописи.

— Да, это он. У меня она давно. Вожу ее с собой из дома в дом.

— Как вы оказались владелицей такой ценной картины?

— Это подарок.

Табита засмеялась.

— Как видно, кому-то вы очень нравились.

— Мне кажется, она слишком мала для такой просторной стены. Как будто наклеили марку.

— Зато очаровательна.

Элфрида подошла к камину, чиркнула спичкой.

— А надо ли разжигать камин? — спросила Табита. — Тут тепло.

— Самое лучшее в этом доме — бойлер и центральное отопление. Мы боялись, что застанем в доме жуткий холод, а попали в тепло и уют. Вода в ванной — почти кипяток.

— Эти старые викторианские дома так хорошо и добротно построены, что, наверное, здесь не бывает сквозняков.

Огонь занялся, заплясали язычки пламени. Элфрида положила в камин большой кусок угля и еще одно полено.

— Сядем к окну?

— Давайте. Солнце изумительное. — Табита размотала шарф, раскрыла молнию на куртке, сняла ее и бросила на стул.

— А вы сидите тут и наблюдаете? Наверное, уже столько всего про нас, местных, узнали, что можно книгу писать.

— Да, бывают очень забавные сценки. — Элфрида отодвинула в сторонку письмо, которое писала Гектору. — А вы давно здесь живете?

— Да уже лет двадцать. Мы поженились как раз перед тем, как Питер стал тут священником.

— Сколько же вам было лет?

— Двадцать. — Табита ухмыльнулась. — Некоторые прихожане были недовольны, что им прислали такого молодого священника, но вскоре привыкли к нам. Наши дети родились здесь.