Книга Штормовой день, страница 20 – Розамунда Пилчер

Я подумала, что меня не заметили, но ошиблась. Спустя мгновение машина со скрежетом затормозила и из-под колес так и брызнул фонтан мелких камешков. Потом машина дала задний ход, подкатив почти с той же стремительностью к месту, где находилась я. Она встала, мотор заглох, и Элиот Бейлис, опершись рукой на руль, воззрился на меня через пустоту сиденья, предназначенного для пассажира. Он был без головного убора, в автомобильной куртке-дубленке и выглядел так, словно увидел что-то забавное, даже интригующее.

— Привет, — сказал он.

— Доброе утро. — Я чувствовала себя глупо в своей старой куртке, с растрепавшимися на ветру и липшими к лицу прядями волос. Я попыталась отвести от лица эти пряди.

— Похоже, вы заблудились.

— Вовсе нет.

Он все разглядывал меня, слегка нахмурясь.

— Я видел вас вчера вечером, да? В «Якоре». С Джоссом.

— Да.

— Вы ищете Джосса? Насколько мне известно, он еще не приезжал. Это в случае, если он решил сегодня приехать.

— Нет. В том смысле, что я ищу не его.

— Тогда кого же вы ищете? — мягко поинтересовался Элиот Бейлис.

— Я… я хотела встретиться со старым мистером Бейлисом.

— Для этого еще слишком рано. До полудня он не выходит.

— Ах, вот как… — Об этом я не подумала. Видимо, на лице моем отразилось разочарование, потому что тем же мягким и дружеским тоном он поспешил прибавить:

— Возможно, я могу помочь. Я Элиот Бейлис.

— Знаю. То есть… Джосс мне сказал это вчера.

Между его бровей пролегла легкая морщинка. Видимо, мое знакомство с Джоссом его озадачивало, что было вполне естественно.

— Зачем вам понадобился мой дед?

Но когда вопрос этот остался без ответа, он, потянувшись через пустое сиденье, открыл мне дверцу и сказал с холодной решимостью:

— Залезайте.

Я влезла в машину, захлопнула за собой дверцу. Я чувствовала на себе его взгляд, от которого не укрылись ни бесформенная куртка, ни залатанные джинсы. Наклонившись вперед, собака сунула нос мне в ухо, нос был холодный. В ответ я, не оборачиваясь, погладила длинную и шелковистую шерсть животного.

— Как его зовут? — спросила я.

— Руфус. Руфус Рыжий. Но вы не ответили на мой вопрос.

Спасло меня внезапное появление еще одной машины, на этот раз — почтового фургона, поводившего алыми боками и весело громыхавшего по дороге в ту же сторону, что и мы. Фургон остановился, и почтальон опустил стекло, чтобы беззлобно сказать Элиоту:

— Как прикажете мне проезжать и провозить почту, если будете останавливаться и загораживать мне дорогу?

— Простите, — нимало не смутившись, ответил Элиот. Он вылез из машины и взял у почтальона ворох писем и газету со словами:

— Я заберу это и тем самым избавлю вас от лишней ездки.

— Вот и ладно, — сказал почтальон. — Всем бы так выполнять за меня мою работу. — И, весело осклабившись и махнув рукой, он поехал дальше, по всей вероятности, на какую-нибудь отдаленную ферму.

Элиот опять сел в машину.

— Ну, — с улыбкой сказал он, — что прикажете мне с вами делать?

Но я едва слышала его слова. На коленях у него валялись письма, а сверху лежал авиаконверт со штампом Ибицы, адресованный мистеру Гренвилу Бейлису. Этот колючий почерк я не спутала бы ни с каким другим.

Машина — подходящее место для доверительных бесед. Здесь нет телефона и никто не может внезапно оторвать вас от разговора.

Я сказала:

— Вот это письмо… Вот это, наверху… Оно от человека по имени Отто Педерсен. Он живет на Ибице.

Нахмурясь, Элиот взял в руки письмо. Посмотрев на обратную сторону конверта и прочитав там фамилию Отто, взглянул на меня.

— Как вы узнали?

— Я знаю его почерк. И его знаю. Он пишет… вашему дедушке, сообщает ему о смерти Лайзы. Она умерла неделю назад. Она жила с Отто на Ибице.

— Лайза. Вы имеете в виду Лайзу Бейлис?

— Да. Сестру Роджера. Вашу тетку. И мою маму.

— Вы дочь Лайзы?

— Да. — И повернувшись, я посмотрела прямо ему в глаза: — Я ваша двоюродная сестра. А Гренвил Бейлис — и мой дед тоже.

Глаза у него были странного цвета: серовато-зеленые, как камешки на дне быстрого ручья. Они не выразили ни удовольствия, ни изумления, лишь разглядывали меня спокойно и бесстрастно. Наконец он выговорил:

— Черт меня побери!

Такую его реакцию предположить было трудно. Мы сидели молча, потому что я не знала, что сказать, а потом, словно приняв внезапное решение, он кинул письма и газету мне на колени, вновь завел мотор и опять вырулил машину в сторону подъездной аллеи.

— Что вы делаете? — спросила я.

— А вы как думаете? Разумеется, везу вас домой!

Домой. В Боскарву. Мы свернули за новый поворот, и вот он передо мной, ждет меня. Дом — не маленький, но и не большой. Серый, каменный, густо оплетенный плющом, черная шиферная крыша, полукруг каменного крыльца, дверь открыта навстречу солнечным лучам, а внутри красная плитка и множество цветочных горшков — розовые и алые герани и фуксии. Окно на втором этаже открыто, и занавеска трепещет на ветру, а из трубы вьется дым. Когда мы вышли из машины, из-за облаков пробилось солнце, и дом распростер руки навстречу ему; укрытый от северных ветров, он внезапно показался мне очень теплым.

— Идем, — сказал Элиот и пошел впереди, за ним — собака. Миновав крыльцо, мы ступили в темный, обшитый панелями холл, освещенный лишь большим окном на лестничной площадке. Я представляла себе Боскарву меланхолически погруженной в прошлое, пронизанной холодной памятью былого. Но оказалось — ничего подобного. Все в усадьбе говорило о жизни и кипучей деятельности. На столе лежали бумаги, пара рукавиц для работы в саду, собачий поводок. За дверью слышались голоса и звон посуды из кухни. Сверху доносилось гуденье пылесоса. И запах в доме был сложный: чисто выскобленного камня, натертых полов и многолетней золы дровяных каминов.

Стоя у подножия лестницы, Элиот крикнул: «Мама!». Но услышав в ответ лишь все то же гуденье пылесоса, сказал:

— Вам лучше пройти сюда.

Из холла дверь вела в длинную гостиную с низким потолком. Комната была обшита светлым деревом и радовала глаз и обоняние обилием ярких и благоухающих весенних цветов. В одном конце комнаты в камине, отделанном резным сосновым деревом и голландскими изразцами, весело мерцало только что разожженное пламя, а три высоких окна, окаймленные тускло-желтыми шторами, выходили на террасу с плиточным полом, за балюстрадой которой я различила синюю полоску моря.

Я стояла, застыв посреди всей этой прелести, когда Элиот Бейлис, закрыв дверь, сказал: