Книга Война в небесах, страница 133 – Дэвид Зинделл

Констанцио кивнул и попросил: — Будьте так любезны, подержите ему голову.

Хануман с кривой улыбкой исполнил требуемое, придерживая Данло за лоб и подбородок. Для этого ему понадобилась вся его сила: Данло, взбешенный своим провалом и своим беспомощным состоянием, отчаянно мотал головой из стороны в сторону. Когда Хануман наконец выиграл этот поединок, Констанцио достал из своего черного чемоданчика лазерный офтальмоскоп. Оттянув левое веко Данло, он направил луч в то место, где ярко-голубая радужка переходила в белок.

— Ищите шов. Я поставил ему искусственную роговицу. При желании ее легко можно убрать.

— Сделай это, — распорядился Хануман, еще крепче сжимая голову Данло. Констанцио впрыснул в оба глаза Данло анестезирующее средство и ввел растворитель. Через несколько мгновений он вынул роговицы, обнаружив темно-синие глаза, которыми Данло смотрел на мир с самого своего рождения.

— Это хорошо, что ты оставил свидетельство его трансформации, — сказал Хануман. — Спасибо, что сообщил мне об этом.

— Это я должен благодарить вас, лорд Хануман, — с поклоном ответил Констанцио.

— Но больше никому не говори о том, что знаешь.

— Не скажу, — пообещал Констанцио. — Даю вам слово. Осмелюсь теперь напомнить вам о вашем обещании — вы говорили, что я— могу покинуть Невернес.

— Да, верно. — Хануман смотрел в западные окна башни.

Угроза ивиомилов взорвать Звезду Невернеса давно уже наводила ужас на жителей города. Некоторые из них в своем стремлении спастись от голода и грядущего уничтожения готовы были отдать что угодно: фамильные огневиты, собственные внутренние органы и даже своих детей, лишь бы попасть на один из тяжелых кораблей, которые изредка еще стартовали с космодрома. Дня не проходило без того, чтобы Ханумана как истинного правителя города не осаждали сотни таких просителей.

— Я обещал и сдержу свое слово.

С этими словами Хануман открыл дверь, и в комнату по его знаку вошел Ярослав Бульба с другим воином-поэтом.

Повинуясь тайному сигналу. Ханумана, они стали по обе стороны от Констанцио.

— Я обещал этому человеку отправить его из Невернеса. Позаботьтесь, чтобы он сегодня же покинул город.

Коротким кивком попрощавшись с Констанцио, он проводил его и воинов-поэтов до двери, закрыл ее и вернулся к Данло.

— Он действительно великий мастер. — Хануман разглядывал лицо и фигуру Данло, и его глаза напоминали снятое голубоватое молоко, застывшее на морозе. — Но я ненавижу предателей, нарушающих свои обещания.

Данло, тщетно пытаясь пошевелить руками, спросил:

— Поэтому ты приказал убить его, да?

Хануман обошел этот вопрос молчанием, и Данло, выждав пять ударов сердца, спросил опять:

— Ему так и не удастся покинуть город, верно?

— Отчего же, — улыбнулся Хануман. — Я свое слово держу. Его тело сожгут в плазменной печи, и он покинет город в виде дыма еще до конца дня. Я отправлю его из Невернеса, как и обещал.

— Понятно.

— Я полагал, что его смерть устроит и тебя.

— Нет. Я не желал этого, и тебе это должно быть известно.

— Никогда не убивай? Никогда не причиняй вреда другому, что бы он ни сделал тебе?

— Все, что Констанцио сделал и чего не сделал, повредило только ему самому. Его… душе. Большего вреда я ему не желаю.

— Ты до чертиков благороден — я всегда это говорил.

— Что поделаешь.

— Я не знал, что у тебя был сын. Мне жаль, что его больше нет, — от всего сердца жаль, Данло.

Глаза Данло, устремленные на Ханумана, наполнились слезами. Он по-прежнему чувствовал последнее дыхание Джонатана у себя на лице и ощущал запах его горящего тела.

— Он был ребенком Тамары, да? Ее и твоим?

Данло закрыл глаза и промолчал, терзаемым памятью.

— Стало быть, Тамара все так же живет в Невернесе? — Серебряный голос Ханумана-цефика вонзался в Данло, как нож. — Думаю, она вообще не покидала город и родила этого ребенка несколько лет назад, а ты бросил ее ради этой дурацкой затеи с Экстром.

— Я не хочу говорить о Тамаре, — открыв глаза, сказал Данло. — И о моем сыне тоже.

— Как тебе угодно.

Данло, глядя в пурпурный купол над собой, скрипнул зубами от ненависти и отчаяния, сжигавших его.

— Не надо было мне обращаться к Констанцио.

— Да, вероятно. Но за предательство можешь его не винить — ты сам себя выдал.

— Как это?

— Думаешь, твой отец стал бы спасать меня от пули террориста? Заслонил бы меня своим телом?

— Я… не знаю, как поступил бы мой отец.

— Взять одно то, как ты смотрел на меня. Там, на алтаре, когда окно разбилось и стекло посыпалось вниз, был момент, когда твои глаза сказали мне все, так и знай. Твои милые, проклятые, дикие глаза.

— Мои глаза… Теперь они снова мои.

— Ну, искусственную роговицу всегда можно вернуть на место, не так ли? Если мы решим продолжать этот спектакль. Я почти уверен, что никто, кроме меня, не понял, кто ты на самом деле.

— Значит, божки по-прежнему верят, что я Мэллори Рингесс?

— Верят, Данло, верят. Потребность верить сидит в них очень глубоко — ты это знаешь.

Хануман снова встал на колени, почти коснувшись ногами груди Данло. Он пощупал Данло лоб, потрогал веки, горло, надавил на скованные параличом мускулы рук и живота.

Его пальцы, ставшие твердыми, как железо, от многолетних занятий боевыми искусствами, дрожали, как будто прикосновение к Данло причиняло ему боль. Хануман действительно ослабел за последнее время — ослабел от голода, от войны и от своих тайных мечтаний. Перемены, произошедшие в нем всего за несколько десятков дней, поражали Данло. Лицо у него побелело, как пепел осколочника, и состарилось на десять тысяч лет. Глаза время от времени вспыхивали адским огнем, который пылал у него внутри и поддерживал в нем способность двигаться, — но тут же вновь затягивались ледяной пленкой отчаяния и казались совершенно безжизненными. Движения, когда-то плавные, как ртуть, сделались отрывистыми и неуверенными, как у дряхлого старца.

Могло показаться, будто Хануман заключил некий тайный шайда-пакт со смертью: он будет жить вечно, но только при условии, что станет дышащим, говорящим, расчетливым, страшным на вид трупом. Он давно уже убил лучшую часть самого себя, чтобы сделаться сильным и бессмертным, как бог, давно уже облачился в пылающую мантию пророка. Но теперь огонь, которого он так желал (и так боялся), стал слишком горяч и ярок, чтобы его выносить. Это дикое, не знающее удержу пламя на глазах у Данло пожирало Ханумана изнутри. Ничто не могло его остановить, как нельзя остановить цепную реакцию сверхновых, разрывающую на части ядро галактики. Скоро это пламя выжжет в Ханумане остатки человечности, оставив от когда-то любимого Данло друга лишь кости, боль и страшную волю осуществить свою судьбу.