Книга Прекрасное видение, страница 34 – Анастасия Дробина

– Когда это случилось? – спросил Миша.

– Сразу после Сретенья. Недели две как. – Старуха шумно высморкалась в огромный платок, нахмурилась, вспоминая. Я, не скрывая любопытства, разглядывала ее. Прабабке Ванды было около ста, но даже сейчас было заметно, как необыкновенно хороша она была в молодости. Огромные серые глаза не поблекли, оставаясь ясными и чуть насмешливыми. Почти не поредевшие волосы были заплетены в несколько кос, уложенных замысловатыми «бубликами» на затылке. Ни у одной из наших старух я не видела такой прически. На изрезанном морщинами лице выделялись высокие скулы. Что и говорить, Марсианка была потрясающе похожа на свою прабабку.

– Уже вечер стоял. Я баню топила, воды нанесла туда, иду домой за исподним, смотрю – тени в комнате. Мне бы ружжо взять, а я, дурища, обрадовалась – Ванда приехала, думаю. И в голове нет, что четверг, она работать должна… Вхожу в горницу – а они икону сымают! Двое сымают, а третий, цыганская морда, на меня топором замахнулся. Стой, говорит, старая лошадь, не то башку проломлю! Глаза бешеные, чумные… Я и стою. Только сказала: «Грех, мужики». Те двое засмеялись – грехи, говорят, поп отмолит. Сняли икону, в тряпку завернули – и вон со двора.

– Цыганская морда, говорите? – заинтересовался Яшка. – Это цыгане были?

– А кто их знает… – с сердцем сказала старуха. – Цыгане тут в трех верстах живут, весной ездят пашут, боронят. Допреж вроде бы ничего не крали. Но рожу его я видала где-то. Вот с места мне не сойти – видала.

– Где? – Бес даже изменился в лице. – Знаете, кто это был? Узнать сумеете?

Бабка с сожалением взглянула на него:

– Да в уме ты, хлопец? Где же тут узнать, голова-то не варит. Всю ночь с боку на бок проворочалась, вспоминала, мучилась… Нет. Не помню, хоть режь. А через день Ванда приезжает. Сразу взглянула в угол: «Где?!» А я… Нет бы промолчать… – Анна Казимировна тихо заплакала, уткнувшись в сухие кулачки. Я с готовностью вытащила из сумки валокордин, но она не глядя отмахнулась…

– Ой, что с этого… Хлопец, ты вот что… Шкафик тот открой. Что найдешь – неси сюда.

Яшка, к которому она обратилась, без возражений отошел в глубь комнаты, к древнему шкафчику с резными дверцами. Анна Казимировна проводила его глазами:

– А сестра его что же не с вами?

– Катька? – удивилась я. – А вы ее знаете?

– Ванда рассказывала. И про них, и про тебя. И про него тоже. – Старуха взглянула на смутившегося Мишу. – И про кавалеров своих двух. Сто раз я ей говорила – не мучь своего татарина, будь с им, ничего, что в годах, седина бобра не портит…

– Он грузин, – машинально поправила я.

– Один леший, – отмахнулась бабка. – Ехала бы с ним в свою Испанью и жила бы на радость. Говорю: «Поезжай», а она смеется: «Как же ты тут без меня?» Оно и верно, конечно… Кроме нее, кто ко мне сюда поедет? Ну мне-то чего, мне, может, год-два землю топтать осталось, я свое пожила. Что же ей, из-за меня, сморчка древнего, век тут сидеть? Ух! Так бы этого ее испанца и придушила! Своими бы руками!

Я молчала, не веря своим ушам. Значит, вот кому Ванда рассказывала все.

– Но как же, Анна Казимировна… Барс… Грузин Вандин – он же женатый!

Старуха посмотрела на меня с насмешливым интересом. Собралась было что-то сказать, но в это время к столу вернулся Яшка с початой бутылкой водки.

– Там, в шкафу, больше ничего нет.

– А ничего больше и не нужно. – Анна Казимировна торжественно водрузила бутылку на стол. – Ниночка, там на полке – стакашки. Неси сюда.

Я пошла за стаканами, твердо решив ничему больше не удивляться. Водку разлили, мы с Мишей отказались было, но старуха строго сказала: «Для здоровья!» – и пришлось пригубить. «По второй» выпили только Анна Казимировна и Яшка. Затем Бес вытащил сигареты. Я свирепо взглянула на него. Яшка, спохватившись, спросил:

– Курить можно, бабушка?

– Кури, проше пана, – разрешила та, и это единственное польское словечко, проскочившее в ее речи, показалось мне невероятно изысканным. – И мне дай.

Бес вытаращил глаза. Анна Казимировна, посмеиваясь уголком губ, вытащила из его пачки «мальборину», умело прикурила от спички, выпустила в сторону печи клуб дыма.

– Люблю, грешным делом… За всю жизнь не отвыкла. В армии солдатня к махорке приучила, так до старости и продымила. Ванда руга-а-алась… Но папиросы мне все равно возила. Нечего, говорит, «Примой» травиться.

– Вы с немцами воевали? – заинтересовался Яшка.

– С какими немцами, Езус-Мария… – тихо рассмеялась старуха, и я заметила, что зубы у нее целы все до одного – мелкие, желтоватые, в плотный ряд. – Еще в Гражданку. Я то с белыми, то с красными моталась…

– Анна Казимировна, – не выдержал Миша, – почему ваша икона была похожа на Ванду?

Бабка опустила сигарету. Без улыбки посмотрела на Мишу.

– На Ванду? С чего ты взял, хлопец? Не на Ванду, а на меня.

– Д-да… Да-да, ведь вы похожи… Вы очень красивая! – вдруг отвесил комплимент Миша. Анна Казимировна с достоинством кивнула.

– Сейчас уж не осталось ничего. А была, верно, хороша. Пан мой как меня увидел – задохнулся.

– Пан?

– Это я его так звала. Но он не поляк был, а русский, белой армии штабс-капитан. – Анна Казимировна вдруг встревожилась, обеспокоенно посмотрела на меня. – Ванда верно говорит, что теперь про это рассказывать можно?

– Теперь все можно.

– Хм… А я из-за него всю жизнь дрожала. И то не за себя больше, а за сына. Кабы выплыло, что мой Колька – беляка сын, что бы с нами обоими стало?..

– Анна Казимировна, – я почувствовала невыносимое любопытство, – а как его звали – этого… пана?

– Орлов Николай Владимирович, – в голосе старухи зазвенели гордые нотки. – Он мне всегда говорил: «Судьба это, Анна, что мы с тобой встренулись». Господь ему знак послал.

– Какой знак? – не поняла я.

– А вот – икону. – Анна Казимировна, не глядя, перекрестилась на пустой угол. – Это же его была икона… Фамильная, орловского рода. Ему мать ее с собой на войну отдала, сказала – сохранит. Она его и впрямь хранила долго… К тому году, как мы с Николаем Владимировичем встренулись, у него уже из родных никого не было – мать умерла, отца мужики убили, братьев на войне положили – всех троих. Имение родовое, он рассказывал, еще в первые дни войны пожгли дотла. А он жив остался, и икона – с ним. По всем фронтам ее за собой возил. Я и сама потом дивилась – до чего же я на нее похожа, будто с меня писали. Даже страшно делалось. В Гражданку их полк на нашем хуторе под Вильно стоял. А я уже третий год как замужем была, но только-только девятнадцать исполнилось. Хороша была. Что скрываться – хороша. Николай Владимирович как на порог к нам взошел – так и застыл. Смотрит на меня, глаз не сводит. Хозяин мой сразу недоброе почуял. «Проше пана, – говорит, – в чистую горницу, только сегодня помыли…» – это чтоб от печи, от меня его увести… – старуха печально улыбнулась. – Но ведь я-то, я-то тоже черт была! И душа уже зашлась! Как увидела глаза эти синие… Синие с чернью, как вода в проруби… Седой уже был, а ведь только-только тридцать ударило. Он уж в горницу ушел, а я все у печи стою, миску к себе прижимаю и тру ее, тру, тру… Вечером захожу к нему с полотенцем чистым, говорю: «В баню пожалуйте, пан». А он смеется, зубы белые сверкают: «Без тебя не стану». Мне бы этим полотенцем – по морде ему, а я стою и вздохнуть боюсь. В баню, конечно, я с ним не пошла. А ночью босиком к нему в горницу прокралась. И – пропала душа грешная…