Книга Стоящий у Солнца, страница 38 – Сергей Алексеев

— Свеженького захотелось? — спросила она, однако Русинов промолчал, чтобы не заводить разговора и не обращать на себя внимания. Телеграфистка приняла телеграмму, объяснила, как отыскать пекарню, и он, в самом деле, прежде чем идти к учителю, купил горячего хлеба: надо было проявлять инициативу, потому что жить в нахлебниках у пчеловода становилось уже неловко, хотя Русинов был уверен, что его держат на пасеке как своеобразного подопытного. Кормят же кроликов в клетке…

Михаил Николаевич оказался дома. Сидел босой на крыльце под навесом, довольно улыбался, а возле него и по нему ползали четверо детей возрастом от двух до пяти лет и поразительно на него похожих. Веснушчатые, рыжеволосые крепыши, только бород не хватало. Когда вокруг лил дождь, на крыльце было особенно уютно, сухо и чисто. Русинов вручил ему банку с мёдом, к которому дети отчего-то не проявили никакого интереса, а гостеприимный учитель, напротив, очень ему обрадовался и стал зазывать в дом попить чаю. Русинов отказался, сославшись на дорогу и спешку: можно было опоздать на «голгофу».

— Мёд точно вербный? — уточнил Михаил Николаевич.

— Сказал, вербный, — Русинов стоял у края навеса, чтобы не следить по чистым доскам мостков.

— Хорошо! — одобрил учитель. — Лечебный!.. А вы отдыхаете у Петра Григорьевича?

— Отдыхаю…

— И сейчас, значит, назад?

— Назад…

— Тогда одну минуту! — Михаил Николаевич ушёл в сенцы.

Дети продолжали возиться, словно подрастающие котята, совершенно не обращая внимания на незнакомого человека. Учитель вынес ему поношенные альпинистские ботинки.

— Отвезите Григорьичу, — попросил он. — В прошлом году как оставил, так и не забирает. Забыл, наверное.

— Хорошо, — согласился Русинов.

— Крепкие ещё, не износились… Я ему тут записку сунул!

Он снова сел на крыльцо, и дети тут же облепили его со всех сторон. Русинов распрощался и пошёл с учительского двора.

По дороге он раздумывал, читать записку Михаила Николаевича или нет. Слишком уж много приходилось делать того, чему противилась душа — подглядывать, забираться под чужие замки, окольным путём выпытывать что-то у людей, провоцировать молодую девушку, пользуясь её откровенностью. А хотелось вот так, как этот учитель, сидеть босым на крылечке и чтобы по тебе ползали ребятишки, чтобы было сухо, тепло и уютно в дождливую погоду.

И всё-таки он на ходу пошарил рукой в ботинках, достал тетрадный листок и стал читать. Потом резко остановил машину и уже спокойно, внимательно прочитал записку. «Пётр Григорьевич! Спасибо за мёд. Попробовать не успел, но вижу — вербный. Последний раз я его пробовал ровно девять лет назад. Только ты его поскорее продай, а то засахарится, ничем не возьмёшь. А на медовуху он не годится, бывает даже отравление, как от падевого мёда. Потом заезжай! Миша».

Михаил Николаевич либо был великий гурман и знаток медов, что на первый взгляд никак не совмещалось с босым учителем и кучей ребятишек на крыльце, либо он попросту в иносказательной форме дал распоряжение Петру Григорьевичу. Русинов помимо своей воли (или уже закомплексовался на подозрительности?) читал следующее: «Спасибо, что прислал своего гостя. Поговорить не удалось, но я его узнал. Видел его девять лет назад. Немедленно от него избавься, не дай ему тут осесть и утвердиться. Для нашего дела он не годится и даже опасен. Избавишься — заезжай». А иначе с чего бы учитель начал учить пчеловода обращению с вербным мёдом? Только зачем он послал те дурацкие заскорузлые ботинки? Пётр Григорьевич от нищеты не страдал. Правда, если их пропитать дёгтем или кремом, размягчить кожу, то ещё можно поносить, и в горах они удобные…

Русинов полежал на руле, с унылой сосредоточенностью глядя на дождь за стеклом, утёр лицо ладонями. Примерно вот с таких мыслей у человека начинает развиваться шизофрения с ориентацией на манию преследования. Скоро начнёт казаться, что везде установлены подслушивающие устройства, что весь окружающий мир интересуется его персоной и замышляет коварство. Даже рыба не ловится потому, что подходит к берегу, когда он бросает удочку, и наблюдает за ним. Он горько усмехнулся над собой, сбросил ботинки на пол за капот двигателя и включил передачу.

На пасеку он вернулся к полудню. Солнце не появилось, но в небе посветлело, хотя из-за хребта валили и валили тяжёлые, холодные тучи. Пётр Григорьевич поглядывал в небо и вздыхал. Русинов вручил ему ботинки с запиской и заметил, как тот на мгновение насторожился, словно хотел спросить — а это что? Однако тут же нашёлся и засмеялся:

— Надо же! Целые! А я и забыл про них!

— Там записка есть, — сказал Русинов. Пчеловод достал записку, бегло прочёл и сунул в карман.

— Ну, иди, пока «голгофа» свободная, — сказал он, кивая на баню, и погрозил пальцем: — Да гляди! А то привяжем и снять забудем!

И пошёл в избу, помахивая связанными за шнурки ботинками.

В бане топилась печь, и Варга отдыхал после сеанса. Топчан оказался в предбаннике, отскобленный и вымытый, — похоже, приготовленный для него.

— Готовы к смертным мукам? — спросила деловито Ольга.

— Готов, — неуверенно сказал он. — А вы разве не будете варить меня в котле?

— Нет, пока не буду. Если провинитесь… — Она указала на топчан: — Снимайте брюки, рубашку и ложитесь! Вам и без котла достанется.

Ей нравилось быть строгой, хотя при её порывистом, немного взбалмошном характере это выглядело неестественно. Русинов разделся и лёг.

— Сейчас где болит? — спросила Ольга, надевая на него шлем.

— Нигде, размялся.

— А утром.

— Шея и поясница, — объяснил он. — И ещё лодыжка правая.

Она стала надевать на него ботинки с вкрученными в каблуки крючками.

— Я бы сам, — проронил он, однако Ольга отрезала:

— Лежите! Я вас лишаю самостоятельности. Сейчас будет больно, терпите. И перевернитесь на живот!

Ольга заправила тросики в блоки и стала навешивать груз — траки от тракторных гусениц. Сначала сильно потянуло шею и что-то хрустнуло в позвонках. Русинов инстинктивно напряг мышцы, но тут же получил шлепок.

— Расслабьтесь!

Груз, навешиваемый на ноги, потянул его на разрыв. Русинов стиснул зубы: не стонать же в её присутствии! А она всё цепляла и цепляла траки — килограммов по сто на каждую ногу. Это была действительно голгофа, и Варга терпел её по нескольку раз в день, причём ещё находясь в жаркой, распаренной хвое.

— Сейчас боль пройдёт и будет только жжение, — сообщила она. — Как почувствуете — скажете.

Он перетерпливал боль, дыша тихо, через нос. Его притягивало к топчану, так что невозможно было пошевелиться. Руками он ухватился за передние ножки — так было легче. Ольга протёрла позвоночник эфиром, холодок слегка оттянул остроту боли. Через несколько минут он неожиданно начал потеть и в самом деле ощутил жжение во всех суставах.