Онлайн книга «Слово»
|
— В Северьяновой обители был, — снова вздохнул Ипат-Макар. — Светлая наша обитель была, тихая. Разве что паломники-богомольцы захаживали. — Так я иду в Северьянову обитель! — обрадовался Гудошников. — Четвертую неделю из Олонца добираюсь! — Уж не паломник ли, часом? — поинтересовался бывший монах, и Никита уловил легкую иронию. — Да нет, не паломник, — мирно улыбнулся Никита. — Я по другому делу. — И то вижу — по другому… — подтвердил стрелочник и покосился на шинель. — Нынче паломники в Северьянову не ходят. — В кармане шинели, вспомнил Гудошников, лежал маузер. Значит, пока он спал, бывший инок проверил, может быть, и в котомке пошарил… — Между прочим, по чужим карманам, Ипат… или как тебя… лазить грешно, — сухо сказал Гудошников. — Хоть в иночестве, хоть в миру. — А как же? — не согласился стрелочник. — Должен я поглядеть, что за человека взял? На полотне подобрал? А ну, коли ты бы преставился тута? Мне потом перед властями ответ держать. За комиссара-то люто бы спросили… — Ладно, — махнул Никита. — Спасибо, что подобрал. — Что же я, не понимаю: хворый на рельсах упал — не бросать же его? Да еще инвалид. Мне-то все одно: комиссар не комиссар, человек, божья тварь на железке лежит… — Слушай, Макар! — оживился Гудошников. — А есть у вас в Северьяновом иеромонах Федор? — Был Федор, — стрелочник снял чугунок с печки, вытряхнул картошку на стол. — Был, да вот недолга… — Умер?! — Да живой, поди… Что ему сделается? Шестидесяти не было… Чай, тоже где-то мытарится. Не стрелошник, конечно. Это я в стрелошники попал… — Что? У вас и иеромонахи расстригаться начали? Бывший инок вскинул голову, покраснел еще больше и, видно, хотел ответить зло и решительно, но сдержался, тихо проронил: — Сами обитель закрыли, теперь смеетесь… — Разве Северьянов монастырь закрыли? — удивился Никита, приподнялся в постели и сел. — Нынче весной и закрыли, — после паузы сообщил стрелочник. — Нас вот по округе расселили. Кто на лесоразработки угодил, кто на сплав… Девяносто душ братии было. Немощных на попечение отдали, молодым… Так и живем теперь… Макар собрал несколько картофелин в плошку, посолил, сбоку положил горбушку хлеба и подал Гудошникову. Никита поблагодарил, однако есть не стал. Бывший чернец помолился на образа и принялся за трапезу. Ел он медленно, нежадно, задумчиво глядел куда-то мимо хворого гостя и время от времени вздыхал. — Где же все-таки Федор сейчас? — тихо спросил Гудошников. — Что ты спрашиваешь так? — прожевав, поинтересовался Макар. — Родня он тебе или как? — Родня, — сказал Гудошников. — Кровная родня… Так где же он? — Нынче все пошли родню искать, — сказал стрелочник. — Нынче токо за родню и надо держаться… Ишь ты, как вышло-то? Ты комиссар, а родня — иеромонах, тоже навроде комиссара… А где он — один Бог ведает. Игумену нашему, владыке, указ из епархии пришел в Казань подаваться. Он, вишь, дворянского роду, его на чугунку не пошлют. Везде на теплом месте будет… А Федор-то, родственник твой, с ним собирался, да что-то не взял его игумен. Отца Василия взял, а его не взял… — Так куда же он делся? Федор? — Никита схватил протез, повертел в руках, бросил на котомку. — Не знаю… — проронил стрелочник. — Сказывали, будто он на острове остался, с Петром, при пустой обители жить… Другие сказывали, все ж таки с владыкой в Казань подался… Не знаю. Нынче человека отыскать труд-но-о… Все перемешалось. Никита стиснул зубы: новости обескураживали, бывший монах прав — где его теперь искать, Федора, с рукописью? Хорошо, если он на острове остался, при монастыре, а если нет? — Нас, Божьих людей, на чугунку работать послали, — продолжал Макар. — Тут гремит все, вонь экая, огонь кругом… Ад, и только… — Ты сам посуди, Макар, — тряхнув головой, сказал Никита. — В стране революция, наш лозунг: «Кто не работает — тот не ест!», а вы там, в монастыре, дармоедами сидели на государственной земле. Все люди работают, добывают хлеб, вы же у этих людей на шее сидели. Это не по-Божески, верно? — Я на чужой шее никогда не сидел! — отрезал инок-стрелочник. — Я в обители работал, рыбачил круглый год, у меня коросты с рук не сходили! А ты говоришь — дармоед… И теперь свой хлеб зарабатываю, по миру не хожу и не прошу. — Значит, игумен ваш барином жил! — Никита снова взял протез и начал пристегивать. — На него работали. — Я за других не знаю, — смиренно ответил Макар. — Я за себя говорю… Не нами-то заведено, на все воля Божья… — Ага, как чуть — так воля Божья! Любую несправедливость можно на нее списать. Сам-то ты как думаешь? Есть у тебя голова? — Голова-то есть… Чернец умолк и перестал есть. Гудошников надел сапог, подковылял к шинели. — Куда вывезли имущество из монастыря? — спросил он, не глядя на хозяина. — Кто его знает? — вздохнул стрелочник. — Сначала братию вывезли, потом уж имущество… А куда — неведомо. Слыхал токо, гроб со святыми мощами в казну пошел. Гроб-то серебряный был, тридцати пудов весом. Мощи вытряхнули, гроб — в казну. — А книги? Библиотеку монастырскую? — Не знаю… — равнодушно сказал Макар. — Я книг не читал, я рыбачил… Это родственник твой, Федор, книжник был. С него и надо спрашивать про книги. Вот сети и невод в рыболовную артель отдали, и соль с бочками туда же увезли, говорят. Сети хорошие были, новые еще, сам вязал… Ты что же, так прямо и пойдешь в Северьянову? — Так и пойду, — сказал Никита, надевая шинель. — Пойду искать. Монах глянул на него с интересом. — Ты про имущество спросил… Клад какой, что ли, ищешь? — Клад. — Напрасно токо мучения терпишь, — уверенно сказал стрелочник. — Новая власть до тебя там пошарила… А что игумен попрятать успел, так не сыщешь. И Федор, родственник твой, навряд ли знает… Никита резко повернулся, ухватился за косяк. — Что прятал игумен? — Золотишко, верно, с икон да из ризницы, — спокойно сказал Макар. — Сказывали, оклады-то еще до закрытия пропали… — Ты об этом говорил местным властям? — А то как же — не говорил? Власти сами спрашивали, от них и узнал. — Ну ладно, Макар, — помолчав, сказал Никита. — Привыкай к новой жизни, привыкай… А я в Северьянов монастырь пошел. Спасибо тебе за хлопоты. Макар потрепал худосочную бороду, посмотрел жалостливо. — Ты в обители-то остерегайся… Сказывают, нехорошо там стало, как закрыли, будто зло творится. Ты хоть и комиссар, а остерегайся… |