Книга Ветер с Варяжского моря, страница 24 – Елизавета Дворецкая

– Кто он такой, что я должен его помнить?

– Он был торговым гостем, он часто плавал в Булгар и в другие страны по Восточному Пути, и нажил там большое богатство. Я поначалу плавал с ним на его корабле. Он доверял мне. Почти двенадцать лет назад он зимовал в Альдейгье и заболел там. Он умирал и дал обет: отдать половину своего добра богам, если они помогут ему выздороветь. Он пролежал до самой весны, но все-таки выздоровел. И тогда он разделил свое богатство на две части и половину отвез в святилище. Тогда в Альдейгье было святилище наших богов – Одина, Тора и Фрейра [97] . Фрейгейр нагрузил лошадь золотом и серебром, там были и монеты, и гривны, и обручья, и кубки, и чаши, и дорогое оружие, и конская сбруя в золоте. Он взял с собой двух человек – меня и своего раба-ирландца. Мы зарыли все под идолом Фрейра.

– Это святилище давно разрушено, – сказал Ингольв. Во время всего рассказа его лицо оставалось невозмутимо-безразличным, и Гуннар не мог догадаться, насколько его рассказ занимает Ингольва.

– Да, Вальдамар конунг приказал его разрушить. Потом над ним прошел пожар, теперь там куча угля, и все заросло бурьяном. Но сокровища Фрейгейра там так и лежат.

– Так это сокровища Фрейгейра, отданные богам. А вовсе не твои.

– Послушай меня! Фрейгейр умер прошлой зимой в Рерике [98] . Я, сам завязал ему башмаки Хель. У него не осталось родни, его товары и стоимость корабля поделили его товарищи по последней поездке. А тот раб-ирландец умер еще лет шесть назад. Никто, кроме меня, не знает про эти сокровища. А ведь люди говорят: мало проку от сокровища, зарытого в землю.

– Оно принадлежит богам. Или ты принял новую веру?

Ингольв повернул голову и посмотрел на Гуннара, в глазах его впервые что-то блеснуло. Чтобы служить новгородскому посаднику, ему вместе с дружиной пришлось креститься, но все знали, что в душе он хранит верность древним богам.

– Если боги не смогли защитить себя и позволили сбросить свои идолы в реку, а святилище разрушить, то им не очень-то нужны эти богатства! – отмахнулся Гуннар, не отвечая на последний вопрос. – Теперь они принадлежат тем, кто сумеет их взять.

– Не эти ли сокровища заставили тебя бежать из Альдейгьи?

Лицо Гуннара ожесточилось, даже зубы скрипнули от досадного воспоминания.

– Это так, – сознался он. – Один из финнов… Сын старшего в этом финском роду застал меня возле святилища. Я не был дружен с этими финнами – им не нравится мой товар, и они так скупы… Да пожрет их Нидхегг! Он поднял шум, сбежался народ, Я едва миновал палок. И этого я не прощу им, пока жив, клянусь молотом Тора!

– Так финны знают о сокровище? Тогда оно немногого стоит.

– Никто не знает! Они помешали мне только по злобе. Они не знали, что мне было там нужно. Я один знаю о сокровище. И я поделюсь с тобой, если ты поможешь мне.

Ингольв молчал, не отвечая, глядя перед собой из-под лениво полуопущенных век. Гуннар ждал, затаив дыхание. До этого вечера он знал Ингольва только понаслышке, но другим мог довериться еще меньше.

– Барт! – вдруг крикнул Ингольв в сторону двери. – Из сеней появился раб-словенин, которого Ингольв купил на здешнем торгу и звал просто Бородой, чтобы не ломать язык о славянское имя.

Молча поклонясь, Барт ждал приказа.

– Накорми гостя, – велел ему Ингольв, небрежно кивнув на Гуннара. – Пусть ночует наверху.

Раб снова поклонился и ушел. А Гуннар незаметно перевел дыхание. Если Ингольв согласился считать его своим гостем, то теперь не отдаст, даже если сам конунг со всей дружиной придет требовать его.

На рассвете к воротам двора, который старый посадник Добрыня поставил для своего старшего сына после его женитьбы, подошел невысокий щуплый мужичок с густой нечесаной бородой, одетый в грубую серую рубаху, с коротко остриженными волосами, как у всех холопов. Переминаясь с ноги на ногу, он оглядывался по сторонам, то подходил к воротам и поднимал руку, намереваясь постучать, то опять отходил. На дворе слышались голоса челяди, ржала лошадь. Со скрипом створка ворот выдвинулась наружу, со двора вышла лошадь, запряженная в волокушу с пустой бочкой.

Заспанный холоп, зевая, шел за смирной лошадкой, которая и сама знала дорогу к колодцу. Пропустив волокушу, пришелец проскользнул в раскрытую створку.

– Э, ты куда лезешь? – Дорогу ему преградили двое челядинцев, старик и молодой парень.

– Мне Коснятина Добрынича повидать надобно, – немного оробев, но достаточно уверенно ответил мужик.

– Так он тебя и дожидается, глаза проглядел! Чего надо-то?

– Только боярину скажу!– упрямо отвечал Пришедший.

– Боярин спит еще. После приходи.

– Недосуг мне после, – холоп покрутил головой. – Да и весть моя не терпит. Коснятин Добрынич ее дожидается, не погневается, коли и разбудите.

– Что там такое? – раздался властный голос из глубины двора.

Оба здешних холопа мгновенно обернулись и поклонились. Поверх их согнутых спин пришелец увидел стоявшего на крыльце молодого боярина Коснятина. Лицом похожий на отца, такой же круглолицый, с густыми черными бровями и красивой русой бородкой, Коснятин имел уверенный и властный вид. Несмотря на ранний час, он был уже одет и подпоясан, словно собирался ехать со двора. Мальчишка-холоп мимо него кинулся к конюшням – видно, с приказом готовить коня.

– Я к тебе, господине, с важной вестью! – быстро поклонясь, заговорил пришедший. – Вели пустить и выслушай!

– Пустите! – тут же велел Коснятин.

Оба дворовых отступили от ворот, пропустили утреннего гостя во двор и плотно закрыли створки. А холоп кинулся к Коснятину и бросился на колени возле первой ступеньки крыльца.

– Ты чей? – спросил его Коснятин, нетерпеливо похлопывая плетью по узорному сапогу. – С чем пришел?

– Холоп, я воеводы варяжского, Вингола! – зашептал мужик, воровато оглядываясь, не слышит ли кто. – Слыхал я, что вчера на торгу закликали варяжского лиходея. Так тот лиходей у нас на дворе скрывается. Воевода его прячет.

– А не врешь? – Коснятин нахмурился.

– Ей-ей, разбей меня громом, не вру! В повалуше [99] у нас спит, я сам ему стелил! Вчера вечор пришел, уже как стемнело, и долго с воеводой один говорил. Воевода его кормить велел.

– Ну, смотри! – Коснятин развязал кошель на поясе и бросил холопу старый, плоский, стертый дирхем.

– Только ты, господине, не сказывай никому, что я сказал! – торопливо сунув монету за щеку и опять оглядываясь, заговорил холоп. – А то ведь воевода прибьет меня, а мне до выкупа уж не так много копить осталось! Жена у меня в селе осталась, детей четверо!