Онлайн книга «Могикане Парижа. Том 1»
|
Коломбан промолчал. — В руках у нее был небольшой сверток. — И что ты нашел в этом интересного? — Да погоди… — Ну, я слушаю. — Я спросил у привратника, что у нее в пакете. — Зачем? — Чтобы знать… — И… — Он ответил: «Рубашки». Коломбан не проронил ни звука. — И знаешь, для кого эти рубашки? — продолжал Камилл. — Полагаю, что для какой-нибудь бельевой лавки. — Для больниц и монастырей, дорогой мой! — Бедняжка! — прошептал Коломбан. — Тогда я спросил у Мари Жанны… — Кто такая Мари Жанна? — Да твоя привратница! Ты не знал, как ее зовут? — Нет. — Как?! Ты же здесь три года живешь! Коломбан снова промолчал, всем своим видом словно желая сказать: «К чему мне знать, что привратницу зовут Мари Жанна?» — В этом весь ты! — заметил Камилл, — но не о том речь. Я спросил у Мари Жанны: «Сколько, по-вашему, эта красавица зарабатывает рубашками для больниц и монастырей?» И знаешь, сколько? — Не знаю, — признался Коломбан. — Должно быть, немного. — По франку за рубашку, дорогой мой! — Ах ты, Господи! — А знаешь, сколько времени у нее уходит на одну рубашку? — Откуда мне знать? — Верно! Я и забыл, что ты нелюбопытен. Так вот, дорогой мой, она вынуждена тратить на рубашку целый день, да еще при условии, что будет трудиться не разгибаясь, как негритянка, с шести утра до десяти вечера. А если она хочет заработать тридцать су, — то есть столько, сколько нужно на обед, понимаешь? — она прихватывает и ночь. Коломбан провел рукой по вспотевшему лбу. — Ну, не ужасно ли? — продолжал Камилл. — Ответь-ка мне, каменное сердце! Возможно ли, чтобы Божье создание — красивое, юное, изысканное — надрывалось словно вьючное животное? — Ты прав, Камилл, совершенно прав, — согласился Коломбан, тронутый чувствительностью друга ничуть не меньше, чем бедностью девушки, — и я очень признателен тебе за то, что ты жалеешь бедных тружениц, этих никому не известных святых, которые в глазах Господа искупают своим трудом безделье других! — Ты на меня намекаешь? Благодарю!.. Ну да ладно! Впрочем, я с тобой согласен. Клянусь честью, несправедливо, когда женщина, созданная Богом для того, чтобы давать счастье мужчине, рожать, кормить, воспитывать детей, это существо, состоящее из лепестков роз, благоухания цветов и капель росы, существо, чья улыбка для мужчины то же, что солнечный луч для природы, — обречено зарабатывать шитьем рубашек для монастырей и больниц по франку за штуку, то есть триста франков в год за вычетом воскресений, праздников и тех дней, когда нет работы! Стало быть, чтобы по-прежнему жить в квартире матери, твоей соседке Кармелите… Ты хоть знал, что ее зовут Кармелита? — Да. — …Кармелите приходится платить по сто пятьдесят франков. Значит, на одежду, дрова, обувь, еду ей остается сто пятьдесят франков в год или сорок один сантим в день, если только она не работает по ночам: в таком случае она, может быть, получит на пятьдесят франков больше! А ведь это такой же человек, как я, с той разницей, что она красива. За что же она обречена на эту муку? Но, друг мой, нет правды на земле; чтобы изменить такой порядок вещей, нужна революция! — Кармелита, если не ошибаюсь, получает небольшой пенсион в триста франков. — Неужели? Триста франков! «Небольшой пенсион в триста франков» да еще сто пятьдесят — это четыреста пятьдесят франков… И вам кажется, что этого довольно? А ведь вы сами живете на тысячу двести ливров ходовых, не так ли? Ах, господин филантроп! Четырехсот пятидесяти франков на триста шестьдесят пять дней, и даже на триста шестьдесят шесть, если год високосный, довольно, по-вашему, чтобы жить, одеваться, завтракать, обедать, ужинать, платить за стул в церкви? Да знаешь ли ты, несчастный, что если поручить правительству заботиться о растениях, то необходимый им кислород и углекислый газ обошлись бы вдвое дороже расходов этой несчастной девочки? — Ты прав, — отвечал бретонец; до сих пор он не задумывался о том, в какой нищете живет Кармелита. — Да, ты прав, все это очень печально, и я ума не приложу, как она выкручивается. — А тебя это интересует? — спросил Камилл, стремившийся взять верх над Коломбаном и, кроме того, воодушевленный красотой соседки. — Тебя это интересует? Ну что ж, я тебе отвечу: она работает почти каждую ночь до трех часов. — Это привратница тебе сказала? — Нет, я сам видел. — Ты, Камилл? — Да, я, Камилл Розан, креол из Луизианы, видел это собственными глазами. — Когда? — Когда? Вчера, третьего дня и еще раньше. — Как же ты видел?.. — Она не настолько богата, чтобы спать с зажженной лампой или свечой, верно? Значит, если свет у нее горит, она не спит. А лампа или свеча гаснет в окне твоей соседки не раньше трех часов ночи. — Но ты-то ложишься раньше трех часов, откуда же ты об этом знаешь? — Кто тебе сказал, что я ложусь раньше трех? Тут-то ты и ошибаешься! Третьего дня, например, я был в Опере, помнишь? — Да, кажется… — Ах, ты не знаешь, по каким дням бывает Опера? По понедельникам, средам и пятницам, дикарь! Третьего дня был понедельник, стало быть… — Пусть так! — Даже если тебе неприятно, это, тем не менее, так и есть… Выйдя из театра, я встретил школьного товарища… — Кого-то из наших? — Нуда! — Кого же? — Людовика. — Хороший малый! Удивительно, как это мы теряем друг друга из виду! — Не говори об этом при мне! Если об этом думать, только расстроишься понапрасну. — Чем он занимается? — Стал доктором; все как взбесились: всем надо чем-нибудь заниматься! — Один ты… — О, я так и думал… Не береди рану! Я сражен; не будем больше об этом. Итак, он доктор. — Людовик многого добьется: он очень умен, только с виду слишком откровенный материалист. — Да, да, немного есть. Принцесса Ванврская могла бы тебе кое-что об этом рассказать. — Итак… — Да, ad eventum 21 … Впрочем, чтобы festinare ad eventum 22 , надо покончить с мелочами. Людовик обещал к тебе зайти — вы соседи; я дал ему адрес. |