Книга Купель дьявола, страница 41 – Виктория Платова

— Нет.

— И на берегу его нет? — риторический вопрос. Если Жаик сидел у дома, значит, Леха обязательно должен был находиться в доме, этого требовали правила безопасности.

— Что будем делать?

— Ломайте двери, — неожиданно для себя скомандовала я.

Только теперь охранники обратили внимание на то, что рядом с ними находится еще кто-то. И этот кто-то им активно не нравится. “Возвращалась бы ты восвояси, в трущобы Гарлема”, — без труда читалось на их физиономиях.

— Делайте, что она говорит, — казах все-таки решился.

— Может, не стоит? — Андрей с сомнением осмотрел высокие дубовые двери.

— Хозяин в доме, — тихим бесцветным голосом произнес Жаик. — И я не видел, чтобы Он выходил.

— А если через кухню?..

— Он никогда не пользуется черным ходом. Он человек привычки.

И все снова посмотрели на меня: я одна была вопиющим нарушением всех правил. Разрушителем всех привычек.

— Слышали? — я непроизвольно отступила за спину Жаика. — Тоже мне, телохранители. У семи нянек дитя без глазу…

Лучше бы я этого не говорила. Охранники синхронно сжали кулаки и обрушили всю их мощь на дубовую дверь.

Она поддалась сразу. Или почти сразу. И снова меня посетило ирреальное чувство уже виденного. Точно таким же образом я открывала дверь в спальню Жеки, когда пыталась прорваться к Быкадорову. Только дверь была не из мореного дуба, а из прессованного картона, обитого фанерой. И к ней было придвинуто трюмо…

"Интересно, чем воспользовался Леха?” — совершенно буднично подумала я, а поймав себя на этой мысли, вскрикнула. Я знала, что увижу за дверью.

Единственная из всех.

Прямо за дверью послышался грохот, и охранники ворвались в кабинет.

Маленькая изящная конторка из красного дерева, которую я заприметила еще вчера, теперь валялась на полу. Должно быть, она была довольно тяжелой, если учесть те усилия, которые прилагали охранники, чтобы прорваться вовнутрь. Конторка оказалась придвинутой к двери — Леха тщетно пытался спастись от внешнего мира.

Так же, как и Быкадоров.

А потом я увидела и самого Леху.

Он лежал на полу, у подножия картины. Софиты бесстрастно освещали его обнаженное тело. Такое же совершенное, как и тело Быкадорова. В ложбинке Лехиного позвоночника стоял непросохший пот, а скрюченные пальцы впились в паркет. Ему не хватило всего лишь нескольких мгновений, чтобы войти в картину… Нет, он не созерцал, как Быкадоров, он хотел обладать женщиной с портрета. Я представить себе не могла, что внезапная смерть может таить в себе столько страсти. И быть такой прекрасной. Я хотела мертвого Леху так, как никогда не хотела Леху живого.

От этой преступной, противоестественной мысли мне стало тошно.

— Прекрати орать, — как сквозь толстое стекло, услышала я голос Андрея. Я орала? Я ору?..

— Выйди отсюда.

Я отчаянно замотала головой.

— Нет!..

Он легко справился со мной, отвел в угол и почти бросил в кресло. Отсюда мне была хорошо видна сцена жертвоприношения: Жена Апокалипсиса с полустертыми складками на мантии и ее несостоявшийся любовник. Остальные — живые — фигуры совсем не вписывались в композицию. Кто-то из охранников бешено щелкал телефонными кнопками, остальные окружили тело хозяина растерянным полукругом.

— “Скорая”?.. Это “Скорая”?.. Жаик присел на корточки перед телом хозяина и осторожно коснулся пальцами его шеи.

— Не нужно “Скорую”… Он мертв.

Мертв.

Я истерически засмеялась. Жаик неторопливо поднялся, подошел ко мне и наотмашь ударил меня по щеке. Это возымело действие: я сжалась в комок и затихла.

— Ничего здесь не трогать. И всем выйти из кабинета. Андрей, позови Юхно.

Юхно. Я запомнила золотое тиснение на визитке, врученной мне несколько часов назад, когда Леха был еще жив и утверждал, что я дивно хороша… Но в самый последний момент предпочел мне “Рыжую в мантии”. Предпочел мне — меня… А Владимир Николаевич Юхно был директором частного охранного предприятия “Орел”.

Орел — одно из четырех животных Апокалипсиса. Лукас ван Остреа был бы доволен.

— Забери ее отсюда, — кивнул Жаик в мою сторону. Я еще глубже вжалась в кресло и вцепилась в подлокотники.

— Ну, не знаю… — с сомнением произнес Андрей.

— Ладно. Пусть остается. Позови Юхно и принеси воды… Этой…

Андрей исчез за дверью, и мы с Жаиком остались одни в огромном кабинете. Он деловито обшарил поверхность наглухо закрытого окна с таким же пуленепробиваемым стеклом, что и в спальне. Я знала об этом. Еще вчера, раздувая жабры, Леха поведал мне, что его особняк охраняется так же, как резиденция президента “Бочаров ручей”.

Оставив в покое окно, Жаик переместился к картине и принялся внимательно рассматривать ее, затем коснулся варварским плоским пальцем поверхности.

— Не надо… — слабым голосом попросила я.

— Чего — “не надо”? — он даже не обернулся.

— Не трогайте картину… Это Остреа. В два прыжка он оказался возле моего кресла и поставил ногу в легком ботинке мне на колено.

— Мне плевать, что это Остреа, или как там его… Ты видишь, мой хозяин мертв. А еще сорок минут назад он был жив и здоров. И я хочу получить от тебя объяснения.

— От меня?

Чутье не изменило ему: я была единственной, кто имел самое полное представление о картине. И о той жатве, которую она собрала. Я знала о “Рыжей в мантии” больше, чем кто-либо другой. И все-таки меньше, чем Леха и Быкадоров. Но я была жива, и поэтому не могла претендовать на абсолютность этого знания.

— Я слушаю, — поторопил меня казах.

— Мне нечего сказать. Оставь меня в покое.

— Почему ты решила, что нужно ломать дв??ри?

— Я не знаю… Ты сам это решил.

— Все было хорошо, пока не появилась ты. Ты в доме сутки, а хозяина уже нет в живых.

— Ну и что? — я медленно начинала приходить в себя. — Ты не сможешь обвинить меня в его смерти, как бы ни старался. Дверь ведь была закрыта изнутри. Задвинута мебелью, правда?

Казах скрипнул зубами; больше всего ему хотелось бы сейчас привязать меня к лошадям и стегануть их по крупу. Только куски моего мяса могут хоть как-то удовлетворить его. И накормить его скорбь. Он был искренне привязан к хозяину, он был предан ему, как только может быть предан восточный человек, — я это видела. И он видел, что я вижу. Обычная бесстрастность изменила ему, но он ничего не мог с собой поделать.