Онлайн книга «Эшафот забвения»
|
* * * …Я сошла с электрички на платформе Сходня только в семь вечера. Ехать к незнакомой престарелой женщине без звонка да еще на ночь глядя, было верхом легкомыслия, но и ждать я больше не могла. Я даже не знала, что скажу ей, я даже не знала, чего же мне все-таки нужно от нее. Я пыталась восстановить телефонную исповедь незнакомой и, видимо, не очень здоровой женщины – ведь почему-то интуитивно я связала сегодняшний случайный культпоход в кино и разговор, который слышала на пленке. Горбовская жила на самой окраине Сходни, в частном секторе, где подвывали собаки, да и освещение оставляло желать лучшего. Уже подходя к дому Горбовской – двухэтажному мрачному особнячку, я наконец-то вспомнила фразу, ради которой приехала сюда. Кажется, в том телефонном разговоре женщина сказала: “Это очень старая песня, Сережа… Вместе со мной ее пели милые матросы…" Милые матросы, вот оно что. Белые фланельки, бескозырки, лихо сдвинутые набок, и юбка-колокол между ними… Но это ничего не значит, мало ли милых матросов распевают песни с хорошенькими девушками в свободное от вахты и драенья медяшки время… Может быть, это произошло с ночной собеседницей Серьги в совсем неромантическом Северодвинске… Это ничего не значит, сказала я себе и толкнула калитку. В самой глубине темного двора раздалось глухое многоголосое рычание, ну что ж, собаки стерегут здесь каждый дом, ничего особенного. Впрочем, обезоруживающего лая не последовало, собака лишь деликатно рычала – хорошо воспитанная псинка, ничего не скажешь… Дом стоял в глубине двора, даже слишком далеко от калитки, на первом этаже тускло горел свет, и это приободрило меня: возможно, я не получу ответов на вопросы, которые не сумела сформулировать даже для себя. Но, во всяком случае, я отработаю эту версию до конца и благополучно забуду о ней. Под неумолчный аккомпанемент глухого рычания я поднялась на крыльцо и тихонько постучала. Никакого ответа. Ужасаясь собственной наглости, я толкнула дверь – она оказалась незапертой. – Простите, есть тут кто-нибудь? – Сумеречная тишина дома заставила меня понизить голос до шепота. Несколько минут я постояла у порога, стараясь определить, где находится источник света: он отбрасывал легкие блики на хорошо выскобленный пол. В своих заляпанных грязью ботинках я не решалась ступить на него, но и бесконечно стоять под дверью было глупо. – Есть кто-нибудь дома? – Я снова повторила попытку и снова не получила никакого ответа. Если горит свет – значит, хозяева где-то недалеко. Может быть, имеет смысл подождать их на улице? Но, пока я раздумывала, за спиной раздался почти неуловимый шорох. Я резко обернулась, нельзя же так пугать человека, даже непрошеного гостя. Я обернулась и тотчас же отпрянула. За моей спиной, кротко улыбаясь, стоял осветитель Келли. – Ева? – Улыбка на его лице показалась мне зловещей. – Что-нибудь случилось? Я молчала. Ничье появление не могло поразить меня больше. Окольными путями добыть адрес какой-то старой актрисы, чтобы в результате наткнуться на осветителя из своей съемочной группы, которого видела каждый день и которого даже не замечала. – Как ваши руки, Ева? – все так же улыбаясь, спросил меня Келли. – Что? – не поняла я, – У вас вроде были содраны руки? – Спасибо, теперь все в порядке… – Как вы нашли меня. Ева? Ведь я не оставлял в группе этого адреса… – Собственно… Мне нужна Лидия Николаевна Горбовская. – Зачем? – Улыбка медленно сползла с лица Келли: казалось, только она поддерживала это почти безжизненное лицо в форме – без улыбки оно сразу стало рыхлым. – Мне нужно поговорить с ней. Выяснить кое-что. – Боюсь, это невозможно, – сухо сказал Келли. – Почему? – спросила я, уже зная – почему. – Она умерла. Его оплывшее лицо испугало меня. – Когда? – Давно. Очень давно. Очень давно… Вот и все. Можно уходить. Говорить не с кем и не о чем. – Простите. Я понимаю. Кажется, она была актриса? – Она была великая актриса. К сожалению, она очень рано умерла. В 1956 году. И только теперь мне стало по-настоящему страшно. Когда сегодня я разбирала карточки, то прочла, что последний раз Лидию Николаевну Горбовскую приглашали на съемки в самом начале семидесятых. Но она отказалась от роли. Кто и зачем внес отказ Горбовской в карточку, я не знала… – Но… Этого не может быть… – Говорю вам, она умерла в 1956 году. – Но в архиве совсем другие данные. И карточка еще хранится… – А зачем вы были в архиве? Зачем вам понадобилась Горбовская? – запоздало спросил Келли, и снова в его голосе мне послышалась угроза. – Мне нужно было кое-что уточнить. Кое о чем спросить ее… – Вы же ассистент, Ева. Вы не киновед. Не историк кино. Горбовская была достойна даже “Истории кино” Жоржа Садуля. Вот только никто и никогда не ценил ее по достоинству. Я вспомнила легкомысленно подбритые брови, морячков в белом и аккордеон на фоне нарисованного моря. – Может быть, я не знаю… Но раз так произошло. Я, пожалуй, поеду, Келли. – Я вдруг поняла, что не могу дольше оставаться в этом сумрачном зловещем доме. – Вы не останетесь на чай, Ева? У меня очень хороший чай, “Бергамот”. Вы любите “Бергамот”? – Нет… Да… – Может быть, вы все-таки определитесь? – снова улыбнулся Келли, и снова его лицо обрело прочный каркас. – Пожалуй, я все-таки поеду. Уже поздно. Мне далеко добираться. Спасибо большое. Мне нужно еще заехать в одно место… – Я несла совершеннейшую чушь, но не могла остановиться. – В какое? – неожиданно требовательно спросил Келли. – К друзьям, – неожиданно трусливо ответила я. И добавила, непонятно зачем: – Я всегда у них бываю по воскресеньям… Ведь сегодня воскресенье. А я всегда бываю у них. Я никогда не изменяю своим правилам. Так что простите. Может быть, в следующий раз. – Очень хорошо, что вы не изменяете своим правилам. Хотя можно было бы от них и отступить, раз уж вы выбрались ко мне. Или вообще изменить их. Это никак не повлияет на жизнь. Вы же знаете, изменить правила – не значит изменить игру. – Его улыбка стала невыносимо широкой, казалось, улыбнись он еще шире – и череп, разрезанный этой острой улыбкой, треснет, как переспелый арбуз. Я почувствовала слабость в ногах. "ИЗМЕНИТЬ ПРАВИЛА – НЕ ЗНАЧИТ ИЗМЕНИТЬ ИГРУ”. Последняя записка на “Житане”, написанная печатными буквами. – Вы? – спросила я, едва ворочая пересохшим языком. – Значит, это вы писали записки? |